В море этот процент низок. Природа слепа. Ей неведомо, что человек превратился в промышленного пожирателя ее детей. Поэтому она работает по старинке, по принципу «двух икринок».

У Нейфаха этот процент высок. Он следит за температурой и химизмом воды, продувает икру воздухом. Ему нужна хорошая статистика, и он нашел способы ее получить.

Мы проплывали над синими расселинами, куда солнечные лучи добираются в виде едва светящегося тумана. Оттуда по вертикальной стене зиккурата медленно выползали звезды. Начинался прилив. В ушах шумела заплескивающая в гроты волна. Море перетряхивало песчинки, перемалывало в пыль известковые скелеты. Это был многоголосый концерт прилива, сопровождаемый пощелкиванием раков альфеусов и свистом воронок в пещерах.

Володя сделал мне знак, что пора уматывать. Я видел, как мечутся в каменных промоинах загнанные течением маленькие пестрые рыбки, как уходит по косой трассе к подводным причалам молочно-фиолетовый аэростат медузы. Мы тоже покинули гроты и поплыли назад. Над пологим песчаным ложем бухты волна уже не ощущалась. Здесь царили мир и покой. Волнистые солнечные блики ласково перебегали по песчаной стране плоских ежей.

И вдруг я увидел на дне раковину. Обычную створку небольшого моллюска, под которой скорее угадывались, чем виднелись, паучьи лапки краба. Я нырнул. Глубина в этом месте была довольно значительной. Холодные придонные потоки сдавили наполненную воздухом грудь. Тупая боль холодным свинцом залила уши. Я схватил раковину с крабом и рванулся вверх, где бултыхалось зеленоватое ртутное зеркало.

На берегу я понял, что поймал необычного краба. Небольшие клещи он плотно прижимал к телу, даже не пытаясь, как это принято у крабов, ущипнуть похитителя. Две пары длинных передних ног были снабжены острыми загнутыми косами, а две пары задних, крохотных и бледных, почти недоразвитых, крепко сжимали пустую створку с круглой дыркой посредине. Раковина, как щит, прикрывала лиловую спинку краба.

— Это краб-самурай, — сказал Володя. — Дориппе. Видите узор на спине? Точь-в-точь лицо самурая, каким его рисуют на старинных японских масках. Он стыдливо прячет эту свирепую рожу под раковиной или травой. Поэтому его называют еще и стыдливым крабом. Конечно, он не столько скрывает маску, сколько сам прячется под пустой скорлупкой от врагов. Биологическая целесообразность.

Конечно, лицо самурая на теле японского краба всего-лишь случайное сходство, прихотливая игра вероятностей. Этот узор не нужен крабу, или, вернее, мы не знаем, зачем он ему нужен. Ведь под раковиной можно прятать и вовсе неразрисованную спину. Природе свойственно отвечать далеко не на все наши вопросы. Может быть, на них просто нет ответа, а может быть, мы просто не умеем спрашивать.

В самом деле, почему на голове японской рыбы Salanx «выгравирован» герб клана Токугава? Зачем бабочка мертвая голова носит зловещую эмблему черепа со скрещенными костями? Отчего рыба Apius proops так удивительно похожа на распятие? Как объяснить, что на хвосте шипоглава арабской вязью «написаны» заклинания «ля илла иль алла» (нет бога, кроме аллаха) и «шани алла» (бойся аллаха)?

Бессмысленность, вернее бессильная тщета, подобных вопросов очевидна. Все эти животные существовали задолго до Христа и Магомета, задолго до появления письменности, задолго до человека, наконец. Природа многообразна, и она может позволить себе такую роскошь, как случайное сходство. Именно роскошь, поскольку это сходство, сколь бы удивительным оно ни казалось, не обусловлено какой-либо биологической целесообразностью.

Я долго держал в руках странного лилового крабика. Он так и не расстался со своей раковиной, которая уже не могла спасти его под раскаленным солнцем. Разглядывая круглую дырку на раковине, я решил, что краб проделал ее сам для того, чтобы уследить за опасностью сверху.

Но таких раковин с круглой дыркой в центре в выбросах можно найти сколько угодно, а краб-самурай довольно редок. В чем же здесь дело? Потом я прочел, что дырки в раковинах сверлят другие моллюски, и «самурайчик» тут ни при чем. Он просто подобрал уже готовую раковину.

Собственно, с рассказа о крабе и ракушке начинается наше почти эпическое повествование о дальневосточных крабах. Не очень веселое, в общем, повествование. Я присутствовал на любопытном мероприятии, которое называлось «дегустацией крабов из новых районов». Директор ТИНРО Игорь Владимирович Кизеветтер провел меня по узким и длинным коридорам к винтовой лестнице, ведущей глубоко вниз (институт занимает помещение, в котором был когда-то Русско-Китайский банк). В лаборатории, на месте которой раньше была золотая кладовая, стоял длинный стол, заставленный банками крабов. Я впервые в жизни видел такое изобилие. Правда, недаром здесь была именно золотая кладовая. За столом сидели люди с блокнотами и карандашами. Перед каждым обеденный прибор с айсбергом-салфеткой и несколько раскрытых банок. Очень веселая работа. Жаль только, что вместо вина стояли химические стаканы, в которых светился коньячным янтарем крепкий холодный чай для «снятия вкуса». Красно-белое крабье мясо лежало на чашках весов, упоительный крабий сок мутным опалом поблескивал в мерных колбах. Речь шла о том, пускать ли консервы на экспорт. Тут нужно было оценить вкус и букет, содержание «лапши» и «мяса», твердых и жидких частей.

Кизеветтер подвинул мне тарелку с крабами. И… — я знаю, мне никто не поверит, но что было, то было, — я так и не попробовал тех крабов. Пришлось все время писать. Разговор был очень интересный, и я не хотел ничего упустить.

А потом Кизеветтер, наклонившись ко мне, шепнул, что, дескать, есть смысл незаметно ускользнуть и продолжить беседу у него в кабинете. Я обернулся, чтобы взглянуть в последний раз на сокровища золотой кладовой. Жаркий спор был в самом разгаре. Кто-то лениво ковырял вилкой белую крабью лапшу, кто-то брезгливо прополаскивал рот чаем. Я вздохнул и вышел вслед за Кизеветтером.

Теперь, перелистывая свой блокнот, где каждая страница эквивалентна упущенной банке, я вновь и вновь возвращаюсь памятью к тому разговору. Дело не в том, что я узнал тогда много нового о жизни камчатского краба, о методах его лова и консервации. В конце концов все эти сведения можно было получить, не выезжая из Москвы. Не в них, совсем не в них дело. Главное, на мой взгляд, в том, что тогда я со всей ясностью понял, какое это сложное дело воспроизводство запасов. Члены комиссии говорили об увеличении лова крабов, о японских одноразовых сетях. Они делали свое дело, важное, нужное дело, и план будущего года волновал их гораздо больше, чем перспективы на ближайшее десятилетие.

Но походя, между прочим речь шла и о том, сколь медленно растет краб и как сложны и малоизвестны метаморфозы его личинок. Именно эти случайные, обрывочные фразы вдруг сами собой сформировались в моем мозгу в четкую и беспощадную мысль: даже если уже сегодня мы со всей серьезностью возьмемся решать проблему воспроизводства, то дай бог пожать нам плоды трудов рук своих через десять-пятнадцать лет!

Именно так. Не надо надеяться на чудо. Непредвиденных чудес в наш век не бывает. Воспроизводство запасов океана — это задача на долгие годы, кропотливый труд, который потребует колоссальных затрат. Конечно, он окупится, причем окупится с лихвой, но очень не скоро.

Вся сложность проблемы может быть проиллюстрирована на примере камчатского краба. Но это будет разговор и о рыбе, и о трепанге, и о гребешке — о морских запасах вообще. Просто в качестве конкретного примера берется краб.

Начнем с того, что обитатели океана непрерывно мигрируют. Размножаются они в одном месте, питаются — в другом, а только появившиеся на свет мальки увлекаются морскими течениями за тысячи миль от родных берегов. И почти никогда нельзя сказать, когда они возвратятся обратно.

Возьмем такой традиционный район крабового лова, как западный шельф Камчатки. Промысел здесь идет по всему побережью — от мыса Южного до мыса Лопатки. Но никто там ни разу не видел мальков. Только в последние годы к северу от мыса Южного и далее, вдоль восточного побережья залива Шелихова до самой Пенжинской губы, обнаружили, наконец, этих мальков. Оказалось, что они обитают там, где нет взрослых крабов. Вот и решайте после этого проблему охраны! Не говоря уже о том, что раздельное существование отцов и детей резко расширяет границы крабьей территории. А чем больше район, тем серьезнее трудности, связанные с учетом и охраной.