10 апреля при очередной проверке подвального помещения во время простукивания стен верхнее бревно одной из них[340] вдруг неожиданно провалилось вовнутрь и вскрыло большой тайник. Именно в нём и обнаружили оружейный схрон. Так в результате удачно проведённой ночной операции удалось обнаружить 539 винтовок, практически все патроны из похищенных, а также несколько револьверов. Судьба остальных 100 трёхлинеек так и осталась тогда невыясненной.

А вместе с винтовками там же в схроне чекисты нашли и некий тайный список подпольщиков, во главе которого вроде бы как значился никому в Томске «неизвестный» человек по фамилии Алмазов. Часть этого списка каким-то образом тут же удалось уничтожить отцу Николая Немиро — Фадею Антоновичу («Знамя революции», № 74 за 1918 г.). Младшего Немиро в тот момент дома не оказалось, но его всё равно потом выследили и арестовали. Что касается Немиро старшего, то ему, за совершённый дерзкий поступок во время проведения обыска тут же пришлось проследовать для содержания в томскую губернскую тюрьму, главный каземат города. С целью проведения дальнейшего следствия в ту же ночь на 10 апреля были задержаны и все остальные взрослые члены семьи Немиро и даже квартиранты, снимавшие у них жильё. После предварительных допросов задержанных удалось выяснить, что кражу оружия действительно совершил Николай Немиро вместе с бывшим прапорщиком Эдуардом Дикштейном, по некоторым данным, в ту пору также являвшимся студентом университета и активным членом эсеровской партии.

В первые же дни после случившейся кражи в ходе проведения следственных мероприятий большевики арестовали и посадили в изоляторы сразу что-то около 25 человек, главным образом эсеров. Потом к ним добавили ещё десятерых, а вечером 10 апреля в одну из тюрем доставили и двух основных фигурантов по данному делу: Николая Немиро и Эдуарда Дикштейна. Так что в общей сложности в ходе следствия о краже винтовок в Томске за решеткой оказалось около 40 подозреваемых. Просто задержанных, надо полагать, было намного больше, но всех их сейчас невозможно подсчитать, поскольку ни их имена, ни их количество никогда и нигде не публиковались. Этих людей, как правило, негласно определяли сначала в так называемую каталажку гостиницы «Европа», здесь же спустя некоторое время с ними проводили и предварительное дознание. После чего некоторых отпускали домой, а кого-то оставляли ещё на несколько дней для дальнейшего разбирательства или направляли уже непосредственно в тюрьму.

Один из таких задержанных оставил нам описание «европейской» предвариловки. Она размещалась, по его словам, в обширной комнате, бывшей биллиардной. На дверях её ещё оставалась прежняя надпись. Комната освещалась двумя тусклыми лампочками, полузакрытыми в зелёные металлические абажуры. В центре находился длинный обеденный стол, залитый склизкими остатками арестантского супа и засыпанный крошками хлеба. Вокруг него располагалось несколько стульев. Три сохранившихся биллиардных стола стояли тут же, но с отпиленными наполовину ножками. Они служили одновременно и для сиденья, и для повального спанья в качестве нар. Пол был грязный, забросанный окурками и неизвестно откуда взявшимся здесь серпантином. Каземат этот, по замечанию того же очевидца, как и весь остальной совдеп, охранялся интернационалистами из бывших военнопленных, главным образом венграми. Они отвечали на любой вопрос или просьбу томившихся в неизвестности людей одной заученной до автоматизма фразой: «Нэ можно!»…

Через несколько дней после задержания подозреваемых переписывали, вызывали по очереди на допрос (в комнату № 53), некоторых отпускали, а остальных отвозили для проведения дальнейших следственных мероприятий в губернскую или какую-либо другую тюрьму. Многие из них, по всей видимости, действительно являлись членами подпольных организаций, однако доказать это было достаточно сложно, поэтому большинство арестованных содержались в тюрьмах без предъявления каких-либо весомых обвинений, а только лишь по той простой причине, что являлись активными членами одной — постоянно не дававшей покоя большевикам — оппозиционной политической партии.

Так, в апреле по делу о краже винтовок из цейхгауза 39-го полка содержались под стражей (по материалам тобольского «Сибирского листка», № 32 от 11 апреля 1918 г.) следующие лица, некоторые из которых точно известны нам уже как члены партии социалистов-революционеров: Павел Максимов, Андрей Иванов, Александр Рудаков, Ефрем Дебрейор, Владислав Стадинский (или Сталинский — в «Знамени революции» № 61 за 1918), Александр Еселевич, Владимир Киснемский, Николай Немиро, Эдуард Эпштейн (видимо, всё-таки Эдуард Дикштейн. — О.П.), Евгений Никитин, Григорий Белошинский, Николай Григорьев, Лев Перелешин, Франц Вержболович, Мечислав Гурикин, Пётр Тюгаев (Тюшев в «Знамени революции»), Михаил Рудаков, Исаак Розеншток, Лев Шаманский, Михаил Полюгов, Пётр Пастухов, Александр Лаптев, Пётр Лукьянович, Исидор Блюгельман, Василий Сидоров, Николай Богоявленский, Николай Критский, Алексей Зорин, Павел Лихачёв, Владимир Алексеев и профессор Николай Новомбергский. «Томский церковно-общественный вестник» (№ 12 от 4 апреля 1918 г.) добавляет к этому списку директора частной мужской гимназии Ивана Воскресенского, а «Алтайский луч» (№ 39 за 1918 г.) — Леонида Панкрышева и Владимира Сизикова. Также мы знаем уже, что в губернской тюрьме, после того как был обнаружен оружейный схрон, оказался и отец Николая Немиро — Фадей Антонович. Ему в ту пору исполнилось уже 65 лет, поэтому ряд заключённых обратились через печать к советским властям с просьбой освободить его из тюрьмы по состоянию здоровья. Среди десяти подписантов данного обращения мы находим ещё пять дополнительных фамилий содержавшихся в заключении арестантов: А.Л. Опенко, Р. Велижанин, К. Слезин, Н. Филатов и П. Филатов. Итого: 39 человек.

Такой жесткий подход со стороны советской власти и следственных органов к происшествию 27 марта вызвал ряд протестных заявлений в томских средствах массовой информации. Сначала в некоторых газетах появились критические статьи, высказывавшие различного рода сомнения по поводу правомерности введения военного положения в городе[341]: де, кража винтовок ещё не тот случай, чтобы до максимума ограничивать свободу граждан, и так в последнее время по вине большевиков вновь низведённую до уровня дореволюционного, полицейского, почти режимного. Также пресса высказалась резко против того политического погрома, который устроили власти города в отношении правоэсеровской партии, под погромом подразумевались массовые обыски и аресты виднейших членов городской организации. А меньшевистская «Заря» в конце одной из своих критических статей, как бы подводя итог всем претензиям, заметила: «Борьба с настоящей контрреволюцией (выделено мной. — О.П.) мыслима лишь при объединении всех демократических сил на почве коренного изменения всей советской политики в духе действительного народовластия».

В ответ на эти выпады в условиях действующего военного положения уже 30 марта большевики закрыли три ведущие томские эсеровские газеты: «Путь народа», «Земля и воля» и «Земская газета». Причём после окончания всей истории с украденным оружием удалось возобновить издание лишь одной из них: «Путь народа» в апреле стал выходить под названием «Тернистый путь народа». Так что из всех оппозиционно настроенных к большевикам периодических изданий в городе теперь осталась нетронутой лишь одна меньшевистская «Заря».

Вместе с тем критика в какой-то степени возымела своё действие, так что Томский исполком даже отменил военное положение с 3 апреля[342], то есть ещё за неделю до того, как украденные винтовки были найдены и возвращены на склад. Прекратились также повальные обыски и аресты, а некоторых членов правоэсеровской партии, из тех, что оказались за решёткой по данному делу, вскоре освободили. Интересная история в этом смысле произошла со студентом университета двадцатидвухлетним Исааком Розенштоком. Он оказался в числе задержанных и попавших в тюрьму в первые же дни массовых арестов, однако вскоре после проведения предварительного дознания с него сняли все подозрения и отпустили. Девятого апреля на заседании городского Совета рабочих и солдатских депутатов, проходившем в так называемом открытом режиме и посвящённом, в том числе, и вопросу о краже винтовок с военных складов, тот же Розеншток от имени эсеровского комитета вступил в горячую полемику с руководством большевистского исполкома («Знамя революции», № 73 за 1918 г.).