— Да я так спросил, на всякий случай. Нужно же мне знать, как себя вести, если вдруг его встречу.

— Что бы он ни спросил, делай вид, что ничего не знаешь.

— Как скажешь. Хватит сидеть одному, пойдем с нами: Модеста с девочками собираются на прогулку.

— Зачем? Мне и здесь неплохо. — В голосе Джулио звучало сомнение.

— Ну, как знаешь.

Голова исчезла, и дверь захлопнулась. Джулио посетила странная мысль: а что, если он сейчас выйдет на улицу и закричит, как сумасшедший? Или разбежится и кинется вниз с высокой стены? А может, просто станет бегать по улицам Сиены так быстро, что никто его не поймает? Его одолевало желание сделать что-то сумасбродное, чтобы все удивились.

— Да, — подумал он, — человек может сильно измениться. Как болезнь — она стучится в двери, когда ее вовсе не ждешь!

Но Джулио не пошевелился, и, глядя на него в ту минуту, трудно было что-либо заподозрить. Он досадовал на племянниц за то, что те, как обычно, зашли поцеловать его на прощанье — к чему эти сантименты?

— Должен же быть какой-то высший смысл в нашей повседневной жизни! А то выходит, что я за сорок лет ничего не создал, ничего, что соответствует моему характеру, что способно радовать душу! Другие уверены, что я такой же, как и они, — потому что я им это внушил! Им было бы неприятно узнать правду! Все так привыкли видеть во мне то, что им угодно, а я не хотел их разочаровывать и продолжал жить, приспосабливаясь, обрекая себя на пресловутую нормальность. Но правильно ли это? Может, моя откровенность пошла бы им на пользу. Теперь я понимаю, как зыбко мое существование: достаточно одного решающего события, вроде векселя, чтобы то, что когда-то казалось мне нерушимым и правильным, в одно мгновение потеряло всякую силу. Но если я выйду из привычных рамок, дам волю своей страстной натуре, то вынужден буду идти, куда глаза глядят, прочь из этого дома. Проявить волю — значит, преодолеть нерешительность и апатию, показать другим свое истинное лицо, порвать с прошлым. Но мои близкие — часть меня самого, а потому всякое личное искупление для меня бессмысленно: я в ответе не только за себя и за свою совесть, но и за грехи других.

Джулио хотелось снять с себя страдания, возложить их на кого-нибудь другого, а самому остаться в стороне и наблюдать. Продолжать такую жизнь не имело смысла, смерть была единственным выходом.

— Они хотят, чтоб я умер. А я покорно следую их воле и даже не думаю сопротивляться. Почему?

Он не находил причины, и мысли уносили его далеко, к годам юности, когда страданиям еще не было места в его жизни. Теперь же, в момент отчаяния, они словно оскверняли собой и это неприкосновенное, девственное прошлое. И юность казалась чем-то нереальным, словно она была всего лишь прекрасным сном, плодом воображения.

Джулио вышел из комнаты с таким лицом, что Энрико поинтересовался, все ли в порядке.

— У меня? Разумеется, лучше не бывает!

Никколо провел весь день во Флоренции, слоняясь по улицам. Он старался как-то ободрить себя, делал вид, что его ничто не заботит, и прогуливался, подняв голову и выпятив грудь, словно знатный синьор, гордый своим положением и прибывший в город с важным визитом. Время пролетело быстро, Никколо и не заметил, как уже возвращался обратным поездом в Сиену, и только теперь он подумал, что, возможно, должен был остаться и поддержать Джулио, но тут же мысленно нашел себе тысячу оправданий.

— Было бы неразумно с моей стороны поддаться переживаниям раньше времени. По крайней мере, сегодняшний день я провел с пользой!

Когда поезд прибыл, уже смеркалось. Никколо не спешил возвращаться домой, он пропустил вперед других пассажиров и носильщиков с чемоданами и остановился на выходе из вокзала, словно турист, впервые оказавшийся в Сиене. Молча, заложив руки за спину, он глядел на базилику Сан Франческо, окутанную сумерками.

Напротив, в каком-нибудь километре от базилики, холм был еще залит светом, а посередине стелилась ковром до самых гор голубовато-безмятежная долина, поблескивая светло-серыми бликами. Над равниной возвышался кипарис, казалось, он парил в воздухе: уступа, на котором он рос, не было видно. Ниже базилики Сан Франческо холм Овиле был усеян маленькими домиками, которые будто соскальзывали вниз вдоль сточных каналов.

Никколо оглянулся, чтобы убедиться, что за ним не наблюдают, и, вновь приняв спесивый и надменный вид, направился домой, заходя по дороге в каждую лавку, где продавались всякие вкусности. Дома он первым делом сообщил с ликующим видом:

— Какой чудесный день, я отлично провел время!

И затем добавил снисходительно-сочувственно:

— А вы тут, небось, скучали!

XI

Никкьоли по-прежнему ничего не подозревал, но просьба Джулио возмутила его: кавалеру казалось, что братья злоупотребляют его дружбой. Однако позже, обдумав все, как следует, и успокоившись немного, он решил, что не стоило спешить с отказом — необходимо было хорошенько все взвесить и попытаться помочь, если конечно не обнаружатся какие-то непредвиденные обстоятельства. Ему было неловко, что он так высокомерно повел себя с Джулио, однако природная самоуверенность не позволяла ему подозревать Гамби в мошенничестве. Чтобы сохранить твердость и не выдать своего раскаяния, Никкьоли решил на некоторое время прекратить свои визиты в книжную лавку и в понедельник, хоть и без особой надобности, направился в свою усадьбу в Монтериджоне: пусть его ищут, сколько им угодно. Великодушие — это прекрасно, но нужно и меру знать!

В понедельник утром братья пришли в лавку. Энрико ворчал себе под нос, у него были мешки под глазами, и вообще он выглядел разбитым и подавленным.

— Срок векселя истекает через два часа.

Тут Никколо, который все это время сидел, запрокинув голову, напустился на него:

— Да замолчи ты, наконец!

— Полно вам ругаться, у меня и так голова кругом, — сказал Джулио мягко. Он сидел, подперев голову исхудалыми руками, лицо его было сосредоточено: нужно было срочно что-нибудь придумать. Никколо смотрел на него с надеждой, держа наготове радостный смешок.

— Придется опять подделать подпись, — сказал Джулио.

Братья ничего не ответили: они ожидали более удачного предложения и были явно разочарованы. Джулио понял это и замолчал.

— И ничего получше тебе в голову не приходит? — спросил тогда Энрико, чувствуя единодушие со стороны Никколо.

— Мы ведь именно так и поступали все это время.

— Но когда-то это должно прекратиться!

Тут Никколо встал и подошел к столу, за которым сидел Джулио.

— Дай мне денег: пойду куплю вексель.

— Только не надо торопиться, — сказал Энрико.

Джулио достал было деньги, затем убрал их обратно в деревянную миску, старательно утрамбовав пальцами. Никколо был доволен собой: он выразил желание купить вексель и показал себя храбрецом. Ему нравилось быть предприимчивее, сообразительнее других. Однако, видя нерешительность братьев, он снова плюхнулся на стул и, уперев ноги в пол, стал нетерпеливо качаться на нем. Не найдя в кармане даже половинку сигары, чтобы занять чем-то руки, он стал ковыряться пальцем в носу.

Джулио сидел, повернувшись к Энрико и потупив взор. Он чувствовал, как глаза его закрываются сами собой.

— Неужели этот подлец Никкьоли не может нас вытащить? — спросил Энрико.

Джулио покачал головой.

— Нужно все-таки попытаться, спросить.

Джулио покраснел.

— Я разговаривал с ним вчера.

Никколо с силой качнулся, так что стул заскрипел под ним, и закричал:

— Ты что, совсем спятил?

— А что я такого сделал?

Никколо вновь преисполнился своей хамоватой храбрости. Он прошелся до двери и обратно, и так несколько раз.

— Хватит, — сказал ему Энрико. — Носишься тут, аж сквозняк устроил!

Тот уселся на прежнее место и прокричал:

— Теперь так и буду сидеть, с места не сдвинусь!

Джулио собирался было сказать Энрико, чтобы тот сбегал за векселем в ближайший табачный киоск, но тут появился Корсали: ему не терпелось рассказать очередную сплетню про своих жильцов, подобные истории обычно веселили братьев Гамби. Но на этот раз Никколо напустился на беднягу: