— Ты бы вышел, подышал немного. Не обязательно сидеть здесь из-за меня, — сказал Джулио.

В его словах слышалась забота и боль, которую он давно носил внутри, не желая разделить ее с братьями.

— Я прекрасно себя чувствую, даже аппетит не потерял! Будь у нас сегодня на ужин жаркое из полдюжины вальдшнепов — клянусь тебе, съел бы все до последней косточки. Никому не доставлю удовольствие видеть себя подавленным. Лучше сожгу дотла эту лавку! Не надо падать духом, Джулио!

— Ты как будто меня утешаешь — это ни к чему. Я человек честный и порядочный — сейчас более, чем когда-либо. Я ничего больше не жду — ни от людей, ни от Бога. Сознавать свое падение — вот в чем высшая сила воли! Это своего рода гордость, вывернутая наизнанку, однако все-таки гордость! Я никогда не пытался пробиться в жизни — просто старался сохранить то, что нам досталось от отца. И если мне это не удалось, то не моя в том вина, но я готов взять ответственность на себя: хочу умереть с чистой совестью. Видно, судьбой мне уготован печальный конец, и нужно принять его достойно. Кто-то, возможно, разочаруется во мне, но какое теперь это имеет значение? Я такой, какой есть, и мне жаль, если я ввел кого-то в заблуждение. Нельзя требовать от человека, чтобы он пошел против своей природы, на все воля Господа. Если я и совершил что дурное, то не со зла. Я подделывал подписи — да, но что же еще мне оставалось, если моя собственная подпись в этом мире ничего не значит?

Никколо пробурчал что-то в знак одобрения, затем грубо выругался, но Джулио не слышал его. Он был поглощен идеей смерти и самопожертвования и продолжал бичевать себя:

— Если бы все они знали, что я подделываю подписи, то и руки мне не подали бы при встрече. Но мне уже все равно.

Тут Джулио осекся, ему не хватало воздуха. Тогда заговорил Никколо.

— Ты мне брат, и я лучше всех знаю тебя. Только я могу тебя выслушать и понять. Но ты не должен обращать на меня внимания. Просто следуй своей дорогой, а я побреду за тобой потихоньку… Тссс, гляди-ка: вот он опять притащился, чертов боров!

Вошел Энрико. Его жирный загривок, обтянутый толстой кожей, и впрямь делал его похожим на борова. Вид у него был как никогда хмурый и свирепый.

Джулио спросил равнодушно:

— Зачем пожаловал?

Тот помялся немного, потом сказал:

— Завтра воскресенье, почему бы нам не приготовить дроздов на вертеле? Я тут видел у Чичи — дичь что надо, хорошие, жирные!

— Я завтра не буду обедать дома, — отрезал Никколо.

— И куда же ты собрался?

Никколо посмотрел на Энрико вызывающе:

— Во Флоренцию. Соскучился по печеной фасоли, в Сиене ее так вкусно не делают!

Тогда Джулио, обращаясь к обоим, проговорил тихо:

— Что ж, решено: завтра ты побалуешь себя фасолью во Флоренции, а ты купишь у Чичи дроздов на обед. Надеюсь, теперь все довольны?

X

В воскресенье Джулио и кавалер Никкьоли в очередной раз отправились на прогулку. Никколо уехал во Флоренцию, накануне вечером он старательно избегал братьев, чтобы те вдруг не вздумали его отговаривать.

Он всегда так поступал, пропадал, чтобы избежать объяснений: коли вобьет себе что-то в голову, лучше с ним не спорить.

— Ну, что скажете? Может, пройдемся от Порта Овиле к Порта Писпини? — спросил кавалер.

— Не знаю, — ответил рассеянно Джулио. — Как скажете.

Воздух пронизывали сладкие запахи, а поля вокруг глядели по-весеннему. Время сбора винограда подходило к концу, почти все калитки были открыты, кое-где еще виднелась колючая проволока.

Сиена вся состоит из прямых линий — цепи крыш, ряды фасадов одинаковой высоты, но ближе к окраине города прямые линии сглаживаются, становятся более мягкими, округлыми. И только здесь, между Порта Овиле и Порта Писпини, Базилика Сан-Франческо и Церковь Санта Мария ди Провенцано с окружающими их высокими домами пересекли бы под прямым углом череду прямых линий на глазах у наблюдательного путника, если бы спуск в этом месте не был особенно пологим. Городские стены с пустыми ветхими башенками словно текли вдоль дороги, ведущей из города, расширяя его пространство. Чуть дальше дорога изгибалась вдоль стены, так что Сиена терялась из виду, но затем вновь напоминала о себе громоздящимися друг на друга фасадами. А вдали вырисовывалась, нависая над городом, Торре дель Манджа[8].

— Полюбуйтесь на нашу красавицу Сиену! — сказал кавалер.

Но Джулио было не до этого. Хорошенько поразмыслив обо всем накануне встречи с Никкьоли, он решил, что просить его об еще одной подписи было бы безумием, наверняка это покажется подозрительным. К тому же с некоторых пор он как-то особенно робел перед кавалером, словно пытался искупить свой обман излишне почтительным, раболепным поведением. Однако теперь, когда они прогуливались рука об руку, Джулио подумал: а что, если все-таки согласится? Конечно, это лишь отсрочит долги на какие-то пару недель, но… Ласковый, снисходительный тон кавалера придал Джулио решимости:

— Я хотел в который раз попросить вас об одной милости…

— Конечно, чем смогу!

Внутри у Джулио будто все перевернулось. Он продолжал, словно во сне:

— Не затруднит ли вас одолжить нам еще немного денег…

Кавалер побледнел.

— Сколько вам нужно?

— Тысяч десять лир. Мы нынче совсем без гроша.

От неожиданности кавалер побледнел еще сильнее. Тут Джулио понял, какую ошибку совершил, проговорившись. Он хотел было исправиться, сказать, что на самом деле все на так плохо, но, посмотрев на Никкьоли, понял, что упал в его глазах раз и навсегда. Тогда Джулио взмолился по-ребячески, пытаясь убедить своего спутника, что речь шла не более чем о прихоти — так, ничего важного, просто хотели позволить себе небольшую роскошь. И улыбнулся, чтобы рассеять всякие подозрения. Но кавалер будто и не заметил улыбки. Его настроение резко изменилось, он шел молча, потупив взор. Его задумчивость не обещала ничего хорошего. Он даже ускорил шаг, словно хотел поскорее избавиться от неприятного ему общества. Он, должно быть, разгневан? Все, их дружбе конец? Или он пойдет в банк, чтобы все разузнать?

Когда подошло время прощаться, кавалер едва пожал руку Джулио.

— Наверное, презирает меня, — подумал тот, не зная, что ошибается в своих предположениях.

Вернувшись домой, Джулио застал Энрико и племянниц за игрой в шашки. На ноге у Энрико был горчичник: ночью его опять мучили приступы подагры. Модеста сидела у окошка и вышивала.

Джулио заперся у себя в комнате. Да, его жизнь давно уже превратилась в набор машинальных действий. Ничто не трогало его; голоса, доносившиеся из соседней комнаты, не волновали, словно наталкиваясь на какое-то препятствие и замирая на полпути. Бедняга даже огляделся, чтобы проверить, не выросла ли впрямь вокруг глухая стена, отделяющая его от других. Не было больше ни волнения, ни печали: правда предстала перед Джулио во всей своей жестокой очевидности и, кружась в водовороте мыслей и воспоминаний, шептала ему, что ничего уже не изменишь. Все вокруг рассыпалось, как песочные замки, а он сидел молча и смотрел: всякое проявление воли отныне казалось преступлением. Джулио приятно было видеть, как радуются другие, чужое счастье представлялось ему естественным. Он с удовольствием отпустил Никколо во Флоренцию, да и сам с трудом верил, что завтра истекает срок очередного векселя. Когда закрываешь глаза перед лицом неизбежности, кажется, что беда где-то далеко.

Тем временем голоса в гостиной стихли. В дверном проеме появилась голова Энрико.

— Ты виделся с кавалером?

— Да, мы гуляли целых два часа. А что?

— Хотел узнать, не сболтнул ли ты лишнего. Ему нельзя доверять: с такими нужно быть начеку!

— По-твоему, я стал бы посвящать его в наши проблемы? У него и своих хватает. Это было бы просто бестактно с моей стороны.

— Значит, все в порядке.

— Я же не вчера на свет родился!