Среди военной молодежи оказалось немало офицеров, участвовавших в кавказских экспедициях. У них известия, поступавшие с Кавказа, не вызывали удивления. Побывавшие на Кавказе офицеры, если не было посторонних, открыто называли главного виновника печальных событий: то был сам император. Именно ему принадлежала мысль об организации черноморской береговой линии; форты на побережье, плохо укрепленные и плохо снабженные, были крохотными, отрезанными друг от друга оазисами, раскинутыми среди воинственных, непокорных племен.

Гарнизоны черноморских укреплений страдали от лихорадок; болезни уносили больше жертв, чем военная борьба. Это были не столько укрепления, сколько лазареты, в которых страдальцы были оставлены без всякой помощи. В фортах не хватало питьевой воды, солдаты получали гнилое мясо и заплесневевшие сухари. Не было медикаментов, и лекари были бессильны против эпидемий.

Но император твердо верил в несокрушимую мощь береговой линии. И как могло быть иначе, если эта линия была учреждена по личному его повелению?

Так думал Николай Павлович, создавая стратегические планы в петербургском Зимнем дворце. Приближенные в один голос восторгались военным гением его величества. Командование, действовавшее на Кавказе, покорно выполняло высочайшую волю. В инженерном ведомстве и в интендантстве шло стихийное воровство.

Героизм проявляется не только в боях. Нужны были непоколебимое мужество и железная воля, чтобы нести службу в этих условиях. И гарнизоны ее несли.

Из-за стен укреплений нельзя было показаться, не рискуя вызвать меткий выстрел невидимого и неуловимого врага. Добывание дров, пастьба скота, возделывание огородов и рытье могил – решительно все оплачивалось кровью. Злокачественная лихорадка и цинга завершали остальное.

Если какой-нибудь ротный песельник, вчера еще запевавший у костра, сегодня пламенел от лихорадки и тяжело бредил, все-таки не умолкали под вечер голоса: неунывающую русскую песню подхватывали те, кто оборонялся ею от завтрашних невзгод.

Если кончались даже гнилые сухари, а питьевую воду строго отмеряли походной манеркой, все так же выходили на посты боевые караулы, а у костра, уже чувствуя проклятый озноб, все еще вел затейливый рассказ какой-нибудь солдат, пригнанный с Волги или из вятских лесов, и дружным смехом отвечали рассказчику слушатели.

Героизм заключался в том, что, уже не надеясь на помощь, забытые гарнизоны стояли так же твердо, хотя хорошо знали, что не сегодня-завтра обрушится на форты несметная сила. Отступать было некуда – за спиною было грозное, бурливое море. Впрочем, никто и не собирался отступать.

Война на Кавказе шла так, как совершалось все в империи Николая Павловича. Кнутобойцы в генеральских эполетах пользовались наибольшим расположением и доверием императора. Им и вручено было высшее командование, хотя ничего не знали эти командиры, кроме шагистики и шпицрутенов.

Император был свято убежден в чудодейственной силе созданных им порядков: ведь война велась победоносно. Самодержец верил в свое великое предназначение. Об этом не уставали говорить и придворные, и военный министр, и генералы, которым он повелел учредить на Кавказе черноморскую береговую линию.

Стоя у карты, он сделал величественный жест рукой:

– Надо отрезать непокорных от моря. Отсюда пойдет последнее наступление в глубину страны.

Николай Павлович неоднократно говорил и повторял: «Нечего нянчиться с дикими!»

Так говорил царь, суливший смерть или рабство народам Кавказа. Черноморская береговая линия была началом замыслов его величества. Укрепления, организованные в 1837 году, чудом держались три года.

И вдруг военный министр граф Чернышев испросил срочной аудиенции.

Аудиенция состоялась поздним вечером девятого апреля 1840 года. Министр был бледен и растерян.

– Ваше императорское величество, – начал доклад граф Чернышев, – мне выпал тяжелый долг всеподданнейше доложить вашему величеству…

Николай нахмурил брови.

– На черноморской береговой линии, – продолжал министр, – в ночь на двадцать второе марта пал форт Михайловское. Прискорбное известие только что получено через фельдъегеря.

Император отбросил карандаш, который держал в руке.

– А гарнизон? Что делал гарнизон?

– Гарнизона более не существует, ваше величество. Когда неприятель ворвался в укрепление, осажденные взорвали пороховой погреб…

Царь склонился к карте.

– А береговая линия? – спросил он, и в вопросе его почувствовался страх.

Но карта давала ясный ответ: с падением Михайловского форта перестала существовать вся береговая линия, как будто не сам император приказал ее воздвигнуть.

И Николай Павлович впал в ярость. Министр почтительно слушал, пока император выкрикивал ругательства и проклятия. Потом царь прошелся по кабинету и опять уставился на военного министра.

– Экспедицию! Срочно снарядить экспедицию, которая восстановит береговую линию и, пройдя в глубь территории, покарает этих дикарей! Экспедицию! – вдруг на высоких нотах кончил Николай Павлович.

– Так точно, ваше императорское величество, – поддакивал военный министр. – Немедленно снарядить экспедицию… Не ручаюсь, однако, за сроки. Вблизи нет достаточного количества войск, мало запасов.

– Не потерплю ни минуты промедления! – оборвал царь. – Какие полки расположены поблизости?

– Тенгинский пехотный полк, ваше величество.

– Какой дивизии? Где расквартированы остальные полки?

Министр едва успевал отвечать. Царь требовал войск, приказывал перебросить форсированным маршем воинские части, находившиеся в Крыму.

Военный министр не возражал. Так родился план новой, грандиозной экспедиции. Штабная машина заработала. На Кавказ поскакали фельдъегери. Собранные наспех войска должны были врезаться в плохо разведанную территорию, не имея ни боевого снаряжения, ни опоры за собой. Полки должны были начать эту экспедицию измученные длинными маршами. Император требовал только одного – быстроты. Никто не занимался разработкой планов похода, никто не знал его конечных целей. Начать боевые операции должен был Тенгинский полк, оказавшийся ближе всех к месту катастрофы.

А с Кавказа приходили в столицу все новые известия. Так узнали историю гибели Михайловского гарнизона. Узнали и имя рядового Тенгинского полка – Архипа Осипова: это он добровольно вызвался взорвать пороховой погреб в ту минуту, когда неприятель ворвался в укрепление…

Петербург полнился слухами. У редактора «Отечественных записок» продолжались утренние собрания журналистов. Иван Иванович Панаев каждый раз являлся с ворохом кавказских новостей, неведомо откуда взятых. Иван Иванович был в приподнятом настроении.

– Господа, – ораторствовал он, – военные авторитеты наши настаивают на полном пересмотре стратегических планов…

– И вас, Иван Иванович, по сему поводу на совещания приглашают? – улыбнулся Краевский.

– Дело не в совещаниях, – продолжал Иван Иванович. – Для совещаний, кажется, и времени не осталось… Россия может потерять все приобретенное на Кавказе. Мне наверное сказывали, что генерал Граббе, осмелившийся критиковать распоряжения его величества, получил грубейшую отповедь… Куда же мы идем? – Иван Иванович вскочил с кресла. – Наши министерские стратеги занимаются вахтпарадами да церемониальными маршами и шлют на Кавказ бездарные инструкции, а я им говорю: знали бы вы противника, как некий штабс-капитан Максим Максимыч, да познакомились бы хоть когда-нибудь с нравами и обычаями горцев, как знает их автор нового романа, поручик Лермонтов…

– Что о нем-то самом слышно? – спросил Краевский.

– Под величайшим секретом могу сообщить: дело о нем, кажется, закончено. Ожидают пустякового наказания…

– Все у Лермонтова не вовремя выходит, – сказал Краевский. – Когда отношения с Францией на ниточке висели, вздумал стреляться с сыном посла. Теперь, когда Россия терпит поражения на Кавказе, Михаил Юрьевич…

В кабинет вошел без доклада Владимир Федорович Одоевский.