— Но это нелепо! — воскликнул Иван Тимофеич.

— Это не мои проблемы, — пожал плечом преподаватель.

После этого разговора мой муж пришел домой очень расстроенный; мы долго думали, что же нам делать, но все же жалобу в министерство писать не стали, ибо в этом не было никакого смысла. В результате мы решились вот на какой шаг: что если поступать с Николашкой точно так же, как он с нами? Я думаю, вы понимаете, Павел, о чем я говорю.

— Пойти на такое и уподобиться? Сможем ли мы продержаться? — спросил меня Иван Тимофеич.

Я вздохнула и сначала ничего ему не ответила, а потом все же сказала, что если у Николая получается, то и у нас должно получиться, — и ошиблась, ибо хватило нас только на несколько дней, — вот насколько было это мерзко и как мы любили нашего внука, тогда как он никаких к нам чувств уже не питал.

Все эти переживания да еще и этот репортаж об обеде ветеранов в конце концов-то и свели моего мужа в могилу. Николашка на похороны не пошел, потому что я ему не заплатила, а на следующий день объявил мне, что скоро собирается уйти из дома.

— А чего сейчас не уйдешь? — спросила я зло и даже при этом не заслонила собою его профиль, чтобы посмотреть на него.

— Ты мне деньги должна.

— За что? — спросила я и вдруг разрыдалась.

— За все, что я делал для вас раньше. И в шесть, и в семь лет помогал вам, и позже еще гораздо — все это должно быть оплачено, — и вдруг достает из прямоугольника своего портфеля стопку бумаг и на каждой все его действия прописаны во всех подробностях: тогда-то и тогда-то в такое-то-такое-то время делал он то-то и то-то и стоит это столько-то и столько-то. Все бумаги нотариально заверены.

— Тогда и ты плати за проживание! — закричала я как помешанная.

— Э нет, бабушка, не выйдет у тебя. Я вас с дедом не просил о приюте.

— Да ты в детском доме сгинул бы, если бы не мы!

— Но не сгинул же, — отвечает Николай и опять плечом пожимает — так, как он это умеет.

И тут я, рыдая, становлюсь перед ним на колени.

— Внучок, — говорю, — пощади! За что ты так со мной? Мы же отдали тебе все, что только могли!

С минуту он, закрыв собою, сверлил меня глазом. Недобрый огонек в нем сверкал, а потом вдруг весь профиль его как-то скукожился, позеленел; он мигом добежал до сумки, достал трюфель, съел его и только после этого полугубы его расправились в невыразимом облегчении; он прищурился так злобно и презрительно и говорит:

— Я вижу, что ты решила мне на совесть давить? Не пройдет у тебя это — так и знай. Если бы у тебя были бы деньги, чтобы заплатить, и ты так бы встала передо мной на колени, то да, я бы еще бы мог допустить, что это искренне, а так ты просто хочешь отвертеться. Ну уж нет! Раз нет у тебя денег, то это твои проблемы, они меня не касаются. Впрочем, я скажу тебе, как их достать: ты ведь можешь очень хорошо нажиться на смерти Ивана Тимофеича. Государство должно тебе вдовью выплату, компенсацию, так сказать. Только нужно подписать какую-то бумагу.

— Да разве позволит мне Великовский получить эти деньги? — спрашиваю, и зря спросила, потому что как только эту фамилию упомянула, сразу же полугубы Николая побелели и он злобно прорычал.

— Не смей говорить плохо об этом человеке! Слышишь, ты? Не смей! Если хочешь знать, он мой отец родной!

Да-да, именно так и сказал, а затем отвернулся и ушел. Но ненадолго: скоро возвратился и опять стал деньги с меня требовать, на этот раз пуще прежнего, да еще и грозился в тюрьму засадить. Что было делать мне? Я поняла, житья не будет, пока не выполню то, что он просит. Пришла я в плоскость сбербанковой комнаты спросить, как оформить мне заявление о вдовьей компенсации, а там прошла по всему прямоугольнику и вижу, громадная очередь и за линией стола кассира сидит человек ну прямо точная копия вас, Павел, да-да, я не шучу, а рядом с ним Великовский — стоит и смотрится в зеркало, а со стороны оно похоже на картину… ну, думаю, все, дело «швах»… Да и очередь какая необычная! Они не стоят на месте, а все двигаются, двигаются, жрут шоколадные трюфели и кричат, что «этот швейцарский банк задолжал им огромные деньги», а потом вдруг замолкают и снова ходят, тяжело сопя носом, сталкиваясь друг с другом выпуклостями плеч и прямоугольниками туловищ. В руке у каждого серебряный поднос с каким-нибудь причудливым изображением: вот артист кукольник, у которого вместо ладоней кожаные пятипалые кресла, держит лески, к которым прикреплены марионеточные куклы, вот и свинья, сжирающая шоколадный трюфель, который протягивает ей антиквар, сидящий в такси, — и кажется, что в следующий момент машина собьет несчастное животное, а на третьем подносе — таксист, старающийся проглотить кругляш монеты, чтобы он не занимал ему руки, — к нему подошел его лучший друг, учитель математики, и нужно немедленно с ним поздороваться, — и так и так далее, в самых различных причинно-следственных взаимосвязях.

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

— слышатся возгласы каблуков, соединяющиеся в однообразное стихотворение Теодора Драйзера…»

Староверцев снова подошел к старухе, занес над нею кулак и ударил по краю лба, на сей раз сделав это немного сильнее.

Гордеев внезапно встал и направился к линии двери, но выглядело это не так, будто чаша терпения его переполнилась, и он решился на что-то или же действовал под властью некоего внезапного порыва, — нет, это скорее было сродни тому же самому чувству, которое испытал он один раз во время разговора с Великовским, когда его дядя рассказал о таксисте, сбившем Фрилянда, — ноги сами подняли его туловище, — но на этот раз Гордеев находился в каком-то заторможенном состоянии: по выражению его профиля, и, особенно, по его глазу, внутри которого, казалось, водили хороводы какие-то таинственные искры, — по всему этому можно было догадаться, что рассказ старухи находится теперь где-то внутри него. Когда Староверцев понял, что Гордеев уходит, его полугубы, казалось, растянулись в чуть заметной улыбке, а старуха все продолжала говорить, как будто даже по инерции, и еще долго профессор не мог остановить ее.

Гордеев вышел в плоскость улицы; он знал, что Великовский сейчас в министерстве, но не помнил, как добраться туда из этой части города. Он остановил прохожего и спросил.

— Я объясню вам, но только если вы заплатите мне, — ответил тот совершенно спокойно.

Гордеев побледнел и поспешно прошел мимо, а искры в его глазу завращались только еще быстрее.

Вскоре он вроде бы вышел на знакомую улицу и уже понял, как ему идти, но тут его ждала неожиданность — когда он нашел на один из домов, из-за деревьев, росших перед домом, выскочил какой-то старик и угрожающе выпалил:

— Вы заслонили собой ту часть сада, которая принадлежит мне, вступили на чужую территорию. Пожалуйста, заплатите штраф, — и старик назвал сумму.

— Да вы шутите!

— Нисколько, милый человек! Если не заплатите, сейчас же отведу вас в участок.

Напряженная пауза.

— У меня нет столько денег с собой, — произнес Гордеев.

— Это не мои проблемы, — с готовностью ответил старик и пожал плечом.

Они препирались бы еще долго, если бы из дома не показалась женщина, которая, услышав разговор на улице, решила, по ее собственному выражению, «вправить старику мозги», — она говорила, что сад общий, и пусть этот молодой человек платит всем, кто живет в доме; и пока они спорили, Гордееву удалось-таки незаметно улизнуть: он поднялся вверх плоскости и обогнул их так, чтобы не заслонять собою, (иначе они увидели бы, что он хочет уйти), а потом спустился опять вниз, в ту часть плоскости, которая относилась к тротуару, и некоторое время шел очень быстро, а потом, когда уже был от них на приличном расстоянии сделал резкий рывок и побежал.

Опасаясь, что кто-нибудь может снова остановить его и потребовать деньги, он решил более не сбавлять темпа, но если от внешнего мира ему удалось таким образом отгородиться, то внутри его головы, помимо назойливо кружащегося в ней рассказа старухи, появился очень странный писклявый голосок, который назойливо повторял ему, что он за все и всегда должен платить.