— А вы все же попытайтесь. Кроме того, если вам так уж нужно найти этого студента, вы могли бы и сами названивать по этому телефону. А у меня есть и другие дела.

Тут я промолчал. Если я доселе еще оставлял за нею это дело, то лишь по той причине, что надеялся на ее изобретательность, но она только звонила на этот телефон по нескольку раз на дню и ничего другого не предпринимала. Это я, конечно, мог бы делать и сам.

Я вышел в широкий квадрат коридора; должен признать, весь наш институт очень повеселел после исчезновения Коженина. Я вполне допускал, что два эти факта никакой связи между собой не имеют, и все же, поскольку Коженин никак не выходил у меня из головы, мне постоянно казалось, будто и все остальные только и делают, что обсуждают его, но теперь уже со счастливыми усмешками, ведь когда тот человек, который вызывал неприязнь, превращается лишь в воспоминание, люди автоматически заносят это в список своих самых ярких побед; это закон, который всегда подпитывал самоуважение, и сейчас, если я находил на какого-нибудь студента, я прекрасно видел, какими счастливыми соринками сверкает его глаз — теперь там как будто бы сидел не еще один студент, а теснилась целая куча. А когда я случайно прошелся по стене и заметил, что зажженная люстра горит с тем же веселым оттенком, мне ей-богу пришло в голову, что и там теперь сидели студенты; они, казалось, были везде. У меня голова пошла кругом. Мне казалось, что теперь она существует отдельно от тела, и некто взял ее и раскачивал на качелях, словно маленького ребенка. С детства я склонен был представлять себе чувства, которые испытывали другие люди, и сопереживать — пускай я даже это выдумывал, и мои представления подчас являли собой прямую противоположность того, что было на самом деле, но я никак не мог избавиться от этого ощущения, находившегося как бы посредине между попыткой проникновения в чужие чувства и самокопанием. Исчезновение Коженина снова спровоцировало меня на подобные фантазии. Я представлял себе, как мир старается обрушить на него всю желчь, какая только в нем существует, — Коженин хочет посмотреть телевизор и садится на стул, а там его поджидает кнопка, больно впивающаяся в ягодицу; досадуя, бежит в другую комнату для того, чтобы пересесть на диван, и вдруг проламывается доска в полу — нога сломана и кровоточит. Что делать теперь? Обращаться в больницу? Нет, от них помощи не жди, там таких, как он не лечат. Денис решает позвонить своей матери, но когда берет телефонную трубку, ему отвечает лишь звук мертвой тишины. Он хочет воткнуть штепсель в розетку, но видит, что шнур, грубо перекусанный щипцами, превращается в петлю или в тугую пляшущую восьмерку которая, низвергая мясной дым, готовится выкручивать и перемалывать ему кости на запястьях. В панике Коженин, подобно дровосеку, старающемуся распилить ствол на бляхи, но который восстанавливается настолько быстро, что работа превращается в бесконечное производство деревянных денег, принимается искать в плоскости квартиры доску, могущую послужить медицинской шиной — «если уж меня собираются сжигать или ломать шею, то хотя бы ногу попытаюсь себе восстановить». Находит. Когда нога уже перевязана, он кладет свой профиль на кровать и старается дышать глубже, чтобы не чувствовать ноющую боль, и вдруг его начинает точить подозрительный голос, тот самый, что вырезает ночью из круга головы все мысли и чувства, а заодно и рассекает мозжечок, для того, чтобы человек никогда уже не смог испытать равновесия в душе и теле. Просыпаешься, знаешь всего триста слов, но при этом у тебя присутствует связная речь, и все силишься рассказать, что же случилось ночью, однако даже себе не можешь мысленно это выразить, а что тогда говорить об окружающем мире.

«Спать, спать… — назойливо шепчет голос, — все равно ведь заснешь».

«А что потом? Что ты сделаешь?»

«Увидишь, когда проснешься».

«Ну уж нет».

«Решил противиться? Как хочешь».

Этот внутренний диалог продолжается очень долго, а навязчивость голоса все только возрастает, и в конце концов извилины в голове воспаляются и набухают от пропитавшего их гноя или от того, что кто-то старается запихнуть туда грязные пальцы. Коженин видит своего отца, которого несколько лет назад обнаружили повесившимся в шкафу, — седой обветшалый старик, стоящий теперь за ним и выплакивающий столько слез за тяжелую жизнь, что веко его уплотняется и очень быстро превращается в синий матерчатый бурдюк, прикрепленный к глазнице рыболовным крючком и достающий до самого пола. Сегодня днем на работе, куда Коженин устроился не так давно, появились какие-то друзья его начальника, которые, когда он сообщил им, что бумаг очень много и оформление документов затянется на целую неделю, но это от него не зависит, в один голос (их было трое) воскликнули:

— О-о!.. Вот оно что?

Три глаза засверкали с издевкой, и один из них спрашивает:

— Милейший, а можно я плюну вам в лицо?

Второй:

— Милейший, можно я вас оскорблю, а потом вы разрешите мне зайти в плоскость вашей квартиры и забрать оттуда пару ценных предметов?

— А я… можно я сделаю так, что вы будете думать, будто ваш отец жив до сих пор, а это вы вместо него повесились в шкафу?

Говоря это, они поочередно заслоняли его собою, а он беспомощно метался то туда, то сюда, но везде его глаз встречал осклабившееся лицо; вдруг один из них отвесил ему подзатыльник и спросил, больно ли это.

— Почему не отвечаешь?

— Значит, не больно.

— Много ли ты собираешься добиться, если будешь только сидеть и разговаривать с собственным телевизором? Неужели ты действительно думаешь, что это твой отец? Ты, как и он, обыкновенное ничтожество, не пойми кто: то ли преподаватель математики, то ли простой таксист.

— Милейший, когда я смотрю на вас, у меня создается такое впечатление, будто ваш отец никогда не спал с вашей матерью.

На этом месте мысли студента, превратившись в бурлящую серую опухоль, начинают путаться вовсе, а ощущение того, что в его извилины проникают чьи-то пальцы еще более усиливается. Тут-то он и понимает, что не может более противиться сну, — просто потому, что не в состоянии терпеть давящую боль, метается в своей кровати, как в клетке, и вконец сдается.

А ночью приходят они, которые похожи на тех, что были до, а те похожи на других, которые приходили еще раньше и были похожи на тех, что придут этой ночью…

Если я скажу, что эти мысли роились с бешеной скоростью, то это, конечно же, будет неверно, — они, скорее, были похожи на настойчивые прикосновения бритвы к коже, когда порез получается не очень длинным, но глубоким, вдавившимся. Конечно, где-то в глубине души я осознавал всю нелепость этих фантазий, и все же это не воспрепятствовало моему уверению в том, что Коженин действительно вступил в последний бой со смертью, а мысли в его голове того же самого характера и темперамента; (при этом, конечно же, все те подлости, которые подсовывала ему жизнь, действовали на него быстро и неожиданно, — от того и возникал только еще больший диссонанс). Разумеется, я принялся названивать ему по шесть-семь раз на дню, но все это было совершенно бесполезно, ибо, несмотря на то, что его мобильный телефон был включен, меня встречали только унылые длинные гудки, — он, видно, вообще не отвечал на звонки с незнакомых номеров, — а через несколько дней запрограммированный голос ответил мне, что «абонент временно заблокирован». С этого момента я в течение следующей недели звонил еще несколько раз, и вконец все-таки сдался.

Прошло месяца четыре; однажды меня пригласил к себе на обед мой старинный приятель Алексей Еремин, директор местного туристического агенства; мы знали друг друга еще со школьной скамьи. В ранней юности я как-то читал сказку про пожилого человека, который, работая на какой-то фабрике, каждую неделю встречался со своими коллегами и играл в бильярд; для знакомых из филиала той же фирмы у него был заведен другой распорядок: с ними он встречался раз в месяц и тоже играл в бильярд; имелся и еще один филиал, более далекий, но и там были знакомые, с которыми наш бильярдист встречался еще реже — раз в два месяца, и все же следовал этому правилу неотступно и очень точно. Мне никогда не нравился этот персонаж, ибо я не люблю жить сугубо предсказуемо и по расписанию, однако мои встречи с Ереминым действительно переняли на себя то, что описано в этой сказке, — мы встречались с ним ровно раз в месяц и, крайне редко отступая от этой привычки, вполне ею удовлетворялись по той простой причине, что так повелось уже очень и очень давно.