Я хотел направиться следом за ним, но тут вдруг меня заслонил заведующий кафедрой математики Васильев.

— Привет, Миша, как дела? — задавая это вопрос, он раскрыл рот так широко, как будто собирался меня проглотить.

У меня от неожиданности глаз завибрировал.

— Вполне… нормально. Рад вас видеть, Николай Петрович.

— Что с тобой? У тебя вид какой-то… потерянный.

— Правда?

— Точно тебе говорю. Ты никуда не торопишься?.. Кстати, ты сейчас случайно не с Кожениным разговаривал?

— Да… именно с ним. Как вы узнали?

— Я могу за милю определить его голос… Денис Коженин… — он вдруг стал выговаривать слова точно таким тоном, какой я уже неоднократно мог слышать от студентов, перемалывавших косточки Коженину на всех лестничных пролетах. Я почувствовал, как невидимая рука сдавливает мне горло, — …и его запах.

— Что?

— Его запах. От него чем-то воняет, ты никогда не замечал? Как-то раз он заходил на кафедру и спрашивал тебя, так я чуть дубу не дал от этого запаха.

— Коженин заходил на кафедру и спрашивал меня?

— Ну… еще давно.

— А-а… — протянул я неопределенно.

— Омерзительный тип, — как бы в заключение всему сказанному вынес вердикт Васильев.

— Я должен идти, — произнес я поспешно и поднес к глазу круг наручных часов.

— Очень жаль, а я-то хотел пригласить тебя на обед.

Должен сказать, что этот короткий разговор с Васильевым совершенно выбил меня из колеи, и к вечеру того же дня я испытывал такое гнетущее чувство, что мне ей-богу казалось, еще чуть-чуть и во мне произойдет надлом. Разве никогда не бывало у вас так, что разговор, не имеющий особого значения, но в котором в определенный момент проскальзывает фраза, оскорбляющая вас или неповинного человека, поначалу не вызывает особенных эмоций, ибо вы по инерции продолжаете слушать своего собеседника, а потом, когда он уже ушел, вас посещают муки, невероятные по своей тяжести? На сей же раз Коженина унизили открыто, так что мои ощущения оттого только усиливались. Васильев мне всегда не слишком нравился, и после этого разговора у меня, как вы понимаете, не было ни малейшего повода изменить о нем мнение в положительную сторону, — скорее наоборот.

После того дня Коженин в институте не появлялся, а когда пришло время сессии, и он не пришел на экзамены, его стали разыскивать, но не тут-то было: все поиски оказались тщетными, он как сквозь землю провалился; должен сказать, если бы я тогда не проявил инициативу, Коженина, возможно, и не стали бы искать, ведь студента вполне можно отчислить без его ведома, а тем более без его присутствия, но с другой стороны предполагается, что с ним все же следует связаться, и в тот самый момент, когда администрация собиралась придать его имя забвению, — ровно тогда я и обратился к ним с просьбой найти студента во что бы то ни стало, так как он якобы не вернул мне важные научные журналы.

За это взялась заведующая учебной частью Арсеньева; человеком она была настолько дотошным, что я даже не допускал возможности, будто Коженин способен ускользнуть от нее, хотя бы даже и поиски она вела только посредством телефона, не выходя из плоскости своего кабинета. Мне вообще казалось, она никогда оттуда не выходит, но телефонная паутина была сплетена вокруг нее настолько хорошо, что решала любые трудности. Когда я раньше заходил в ее кабинет, мне постоянно казалось, будто рядом со мной находится огромная черная вдова — профиль этой женщины был непомерно толст, и в каждой ее клеточке, в каждом капилляре сидели, стояли, плясали, застыли в невероятных фантастических позах миллионы черных теней наших студентов, (букашек, насекомых, гомункулусов), — и если у кого-нибудь возникла бы идея рассмотреть Арсеньеву под микроскопом, этому человеку предстала бы за линзой картина, сходная по строению с забором из колючей проволоки, с еще одной паутиной, железной и сохранявшей внутри абсолютную надежность. Главное было, чтобы в тот день, когда я пришел к ней, среди этих черных отпечатков, находившихся внутри нее, оказался и коженинский, (а я доселе не допускал, что у нее может не быть какого-нибудь отпечатка) — но, увы, мои надежды не оправдались (как и во все последующие две недели), — система, что называется, дала провальный сбой. В первую очередь Арсеньева связалась с Уфой, (именно оттуда Коженин был родом), однако трубку никто не поднял; тогда она позвонила в соседнюю квартиру в том же доме, где ей сообщили, что семья Кожениных выехала пару месяцев назад.

— Что теперь? — я сидел перед нею в кресле с пятью спинками, которое по форме напоминало растопыренную ладонь, и мне казалось, что вот Арсеньева держит меня в руке такого маленького и думает: «ну что делать, раздавить его или отпустить с миром?»

— Постойте, — произнесла она своим неприятным шипящим голосом, — кажется, когда еще только начиналась вторая неделя, он приносил какую-то справку, и заверена она была не в местной поликлинике, а в каком-то другом городе.

Я поразился, насколько хороша была ее память, но вовремя промолчал. Арсеньева позвала лаборантку и попросила ее принести журнал.

— Кстати, а ведь этого парня недолюбливают.

— И вы тоже? — не удержался я.

Вот тут-то она наконец подалась вперед и, через линию стола загородив мое лицо своим, наградила меня таким взглядом, что круг моей головы тут же пронзила адская боль — мозг как будто бы уходил вниз и, царапая черепную коробку, уже наполовину проник в шею.

— Да, конечно. Но как он мог переехать, не оставив никаких следов?

— Что?

— Ничего, — отозвалась она напряженно, — вам послышалось, будто я что-то сказала?

— Да… да… извините…

Тут в плоскость кабинета вернулась лаборантка, и я облегченно вздохнул. Девушка передала Арсеньевой журнал.

— Если медицинская справка осталась здесь, а она должна была остаться здесь, тогда сейчас мы узнаем, где вероятнее всего проживает теперь Денис Коженин… — со стороны можно было видеть, как она вытащила из-за журнала несколько небольших прямоугольников, и вдруг один из них победно взметнулся вверх, на долю секунды заслонив мой глаз. Я употребляю слово «победно», но Арсеньева при всем этом не издала ни единого звука. Поэтому я даже спросил ее, чтобы удостовериться:

— Это он?

— Вне всякого сомнения. И знаете, откуда эта справка? Из Н.!

— Так-так, — я оживился, — там есть адрес поликлиники?

— Конечно…

Однако дальнейшие поиски были гораздо менее успешными: в этой поликлинике нам не сообщили ровно ничего. Поскольку Коженин там наблюдался, в регистратуре должна была быть его амбулаторная карта, и тем не менее во имя парадокса и против всякой логики ее там найти не смогли.

— Надо в справочную обращаться, — произнес я, как только она положила телефонную трубку.

— Справочная не дает частных номеров. Да и если бы давала, все равно бы мы ничего не выяснили, потому что он переехал совсем недавно… — некоторое время она пребывала в раздумье, — постойте-ка… он жил в общежитии?

— Я не знаю.

— Должен был, — произнесла она с уверенностью, — во всяком случае, ему выделили комнату по прописке…

— Весь вопрос в том, появлялся ли он в ней.

— А почему бы и нет? По-вашему, он на улице жил?

— Нет, но… — я запнулся, ибо не знал, что дальше говорить; Арсеньева не стала дожидаться, ее пальцы четыре раза щелкнули по клавишам телефона: она звонила заведующему по расселению.

Как оказалось, комнату Коженину действительно выделили, и он даже жил там в течение несколько дней. На счастье, у соседа оказался номер его мобильного телефона. Но сколько мы ни звонили по нему, трубку никто не брал. Арсеньева звонила на этот телефон в течение двух недель, а я каждый день заходил в плоскость ее кабинета и узнавал, как идут дела. Но по истечении этого срока она прямо заявила мне, что это совершенно бесполезно. Я попытался возразить, но она ответила, что в конце концов, я могу снова заказать эти журналы в библиотеке.

— Я же говорил вам, что нет.