Мьерк в компании Мациева прибыл сразу после полудня. Они разговаривали так, как будто были знакомы лет тридцать, что меня не удивляло, потому что я их видел до этого и видел после. Я уже говорил, что эти двое были сделаны из одного гнилого полена. Оба они расположились в мэрии, превращенной в укрепленный лагерь, благодаря поддержке специально прибывших десяти жандармов. Первым распоряжением судьи было требование поставить перед камином в кабинете мэра два удобных кресла и обеспечить вино и закуску, включая дичь, сыр и белый хлеб. Мэр послал Луизетту на поиски всего самого лучшего.

Мациев достал сигару. Мьерк сверился со своими часами и начал насвистывать. Мэр стоял, не зная, что делать. Судья мотнул головой, и мэр понял его жест как приказ привести двух солдат и их охранников. Что он и сделал.

Несчастные вошли в комнату. Огонь, пылавший в камине, вернул краску на их лица. Два сообщника долго рассматривали бедных мальчишек. Я называю их мальчишками, потому что они только-только перестали ими быть. Один, Морис Рифолон, рабочий-типограф, двадцати двух лет, родившийся в Мелене, жил в Париже, в доме №15 по улице дез Амандье, в 20-м округе. Другой, Янн ле Флок, двадцати лет, родился в Плузагене, бретонской деревне, где он работал на ферме и откуда вообще не выезжал до войны.

— Что поражало, — говорил мне мэр позже, гораздо позже, — так это их непохожесть. Маленький бретонец стоял с опущенной головой. Видно было, что его страх обуял. А другой, рабочий, смотрел вам прямо в глаза, высоко подняв голову и почти с улыбкой. Как будто ему было наплевать не только на нас, но и вообще на все на свете.

Первый выстрел был за полковником.

— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он их.

Рифолон, ничего не ответив, смерил его взглядом. Маленький бретонец, чуть приподняв голову, пробормотал:

— Потому что мы ушли, господин полковник, потому что мы сбежали…

Тут в игру вступил Мьерк:

— Потому что вы убийцы.

Маленький бретонец вытаращил глаза.

Другой, Рифолон, наоборот, с небрежным видом бросил:

— Конечно, убийцы, нас для этого и взяли, чтобы убивать тех, кто напротив, чтобы мы убивали их, а они нас. Такие люди, как вы, приказали нам это делать…

Маленький бретонец в панике:

— Да я не знаю, убил я кого-нибудь или нет, может, я промахнулся, там плохо видно, я не умею стрелять, даже наш капрал смеялся надо мной… ты, ле Флок, говорил он мне, и в корову в коридоре не попал бы! Значит, это не точно, я, может, и не убил никого!

Полковник подошел к ним и, глубоко затянувшись сигарой, выпустил дым им в лицо. Маленький закашлялся. Другой и не поморщился.

— Вы убили девчонку, десятилетнюю девчонку…

Маленький подскочил.

— Что? Что? Что?

Казалось, он повторил это раз двадцать, подпрыгивая на месте и извиваясь так, как будто его жгли. Рабочий же сохранял спокойствие и усмехался. Судья обратился к нему:

— Вы не удивлены?

Тот не торопился с ответом. Он оглядел Мьерка и полковника с ног до головы, и мэр мне потом сказал: «Можно было подумать, что он их своим взглядом взвешивал и забавлялся этим!» Наконец, он ответил:

— А меня больше ничего не удивляет. Если бы вы повидали то, что видел я за эти месяцы, вы бы знали, что все возможно.

Что скажете, неплохая фраза? Как пощечина судье.

— Вы отрицаете? — заорал он, багровея.

— Наоборот, я сознаюсь, — спокойно ответил рабочий.

— Что? — закричал маленький, вцепившись в воротник своего товарища. — Ты с ума сошел… что ты говоришь… не слушайте его, я его не знаю, мы только вчера вечером встретились! Я не знаю, что он наделал, гад… гад, зачем ты это сделал, скажи им, ну, скажи им!

Мьерк заставил его замолчать, оттолкнув в угол кабинета с таким видом, как будто говорил: «С тобой разберемся позже», и вернулся к типографу.

— Ты признаешься?

— В чем угодно… — ответил тот совершенно спокойно.

— А девочка?

— Я ее убил. Это я. Увидел. Пошел за ней. И три раза ударил ножом в спину.

— Нет, ты ее задушил.

— Ага, правильно, задушил, этими самыми руками, вы правы, у меня не было ножа.

— На берегу маленького канала.

— Так точно.

— И ты бросил ее в воду.

— Да.

— Зачем ты это сделал?

— Потому что захотел…

— Изнасиловать ее?

— Да.

— Но ты этого не сделал.

— Не успел. Кто-то зашумел поблизости. И я убежал.

Мэр рассказывал, как они перебрасывались репликами. Рабочий стоял прямо и говорил очень отчетливо. Судья наслаждался. Казалось, сцена отрепетирована и продумана до мельчайших деталей. Маленький бретонец, весь в соплях, плакал. У него плечи тряслись, и он беспрерывно крутил головой в разные стороны. Дым сигары обволакивал Мациева.

Судья обратился к мэру:

— Вы свидетель признания?

Мэр не свидетель, мэру страшно. Он понимает, что рабочий издевается над судьей. Он знает, что Мьерк это тоже понимает. Более того, он знает, что судье на это наплевать. Судья получил то, чего добивался, — признание.

— Ну, разве можно всерьез говорить о признании… — осмеливается возразить мэр.

В игру вступает полковник:

— У вас есть уши, господин мэр, и мозги. Значит, вы слышали и поняли.

— Может, вы хотите сами вести следствие? — вклинивается судья. И мэр замолкает.

Маленький бретонец продолжал плакать. Второй стоял прямо, как восклицательный знак. С улыбкой. Он был уже далеко. Он все рассчитал: за дезертирство — расстрел, за убийство — казнь. В любом случае — крышка. Общий привет! Ему хотелось одного: чтобы все скорее кончилось. И все тут. И пусть заодно весь мир идет к черту. Браво!

Мьерк позвал жандарма, который отвел типографа наверх, в тесный закуток, где хранились веники. Солдата заперли, и жандарм встал на страже у двери.

Судья и полковник решили передохнуть, дав понять мэру, что в случае надобности позовут его. Второй жандарм отвел всхлипывающего бретонца в подвал. Подвал не запирался на ключ, поэтому на арестованного надели наручники и велели сесть на пол. Остальной отряд, по распоряжению Мьерка, вернулся на место преступления, чтобы более тщательно прочесать его.

Время шло к вечеру. Луизетта вернулась со съестными припасами, которые ей удалось раздобыть. Мэр велел ей все приготовить и подать господам и, не будучи по натуре свиньей, сказал, чтобы она отнесла что-нибудь и задержанным.

— Мой брат был в это время на фронте, — рассказала мне Луизетта. — Я знала, как там тяжело, у него тоже была мысль все бросить и вернуться. «Ты меня спрячешь!» — сказал он мне, явившись на побывку, а я ему ответила: нет, мол, если он это сделает, я скажу мэру и жандармам. Я бы, конечно, не сказала, но я так боялась, что он на самом деле дезертирует и его поймают и расстреляют. А в общем, его все равно убили, за неделю до конца войны… Я вам это рассказываю, чтоб вы знали, как мне было жалко этих бедных ребят. И прежде чем подать еду этим здоровым бугаям, я пошла к арестованным. Отнесла хлеба и сала пареньку, который сидел в подвале, только он не захотел есть. Скрючившись, он плакал, как маленький. Я все оставила рядом с ним, на бочке, и пошла к другому, в кладовку. Я стучала в дверь, стучала, но он не отзывался. У меня ведь руки были заняты хлебом и салом, ну, жандарм и открыл мне дверь. И тогда мы увидели бедного парня… Он улыбался, клянусь, улыбался и смотрел нам прямо в лицо широко открытыми глазами. Я закричала, у меня все вывалилось из рук, жандарм сказал: «Дерьмо!» — и бросился к нему, но было уже поздно — парень был мертв. Он повесился на своих штанах, разорвал их на узкие полоски и привязал к оконной ручке. Я даже не думала, что оконная ручка такая крепкая…

Для Мьерка и Мациева это не стало потрясением. «Дополнительная улика!» — сказали они мэру. И понимающе переглянулись.

Темнело. Полковник подбросил дров в камин, и судья позвал Луизетту. Она вошла, опустив голову, вся дрожа. Она думала, что ее будут допрашивать о повесившемся. Мьерк спросил, что она достала к столу. Луизетта ответила: «Три колбасы, паштет, ветчину, свиные ножки, цыпленка, телячью печень, коровий сыр и еще козий». Лицо судьи просияло. «Хорошо, очень хорошо», — сказал он, глотая слюну. И распорядился: свинину в качестве закуски, потом телячью печень, зажаренную на углях, цыпленка с тушеными овощами, капустой, морковью, луком, колбасу, потом свиные ножки, приготовленные на пару, сыры и оладьи с яблоками. И конечно, вина. Лучшего. Белого к закуске, потом красного. И, махнув рукой, он отослал Луизетту на кухню.