В официальном труде своем он не мог, конечно, открыто высказать свое мнение. Но во многих местах он делает на это намеки. И самые прозрачные из этих намеков — в примечаниях и приложениях к последнему, четвертому, тому его исследования.

Чем мог руководствоваться Шильдер? Да теми же документами, которые были и есть в распоряжении исследователей-историков. Просто-напросто он подверг их тщательному и кропотливому анализу.

Великий князь Николай Михайлович в своей книге «Легенда о кончине Александра I в образе старца Федора Кузьмича», приводя уже известные нам документы, пишет: «Почти все эти документы сходятся даже в подробностях о ходе болезни и о самой кончине государя…»

В. Барятинский в своем исследовании «Царственный мистик» отмечает, что августейший историк был прав, когда написал в начале этой фразы осторожное «почти». Документы эти очень редко сходятся, а иногда даже очень разительно расходятся. Так, перечитайте документы, относящиеся к роковому утру 19 ноября, и вы не сможете ответить на такие вопросы — безусловно немаловажные:

При каких обстоятельствах умер Александр — спокойно или в мучениях? в сознании или без сознания?

Кто присутствовал при кончине? одна императрица или еще кто-нибудь?

Как держала себя императрица после кончины супруга? спокойно или нет? плакала или нет? ушла ли она из комнаты сама или с ней сделался обморок и ее вынесли?

Какие же ответы можно дать на эти вопросы, основываясь на «бесспорных» документах, — спрашивает В. Барятинский и отвечает: «Не знаю, не знаю, не знаю…»

Возвратимся, однако, к документам.

Итак, вспомним, читатель, дату — 11 ноября. Не может быть сомнения в том, что именно в этот день случилось нечто особенное. Что именно — мы пока не знаем.

11 ноября императрица пишет: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».

Но — странная вещь. В тот же самый день, когда здоровью Александра вроде бы не грозила опасность, когда «Виллие был весел», а вечером она имела беседу со своим супругом, Елизавета Алексеевна пишет письмо своей матери, маркграфине Баденской, в котором есть такие строки: «Где убежище в этой жизни? Когда вы думаете, что все устроили к лучшему и можете вкусить этого лучшего, является неожиданное испытание, которое отнимает от вас возможность наслаждаться окружающим…»

Почему же записки императрицы обрываются на этом дне? Ну, а если было продолжение? Наверняка оно должно было быть!

Записки императрицы хранились в собственной Его Величества библиотеке, Николай I был с ними знаком, это бесспорно. Но, по словам одного из современников, которому нет оснований не верить, Николай любил «уничтожать многое, касающееся брата, и между прочим весь дневник императрицы Марии Федоровны». Так, может быть, он уничтожил также и продолжение записок Елизаветы Алексеевны?

Николай I уничтожил документы, относящиеся к последним годам жизни своего старшего брата, и преимущественно те, которые были не официальными, а частными, семейными, интимными. А записки Елизаветы Алексеевны носили как раз частный, интимный характер. И они были уничтожены, так как заключали в себе нечто такое, что не должно было стать достоянием потомства.

Если в этих рассуждениях есть ошибка, — размышляет Барятинский, — если, допустим, Елизавета Алексеевна прекратила свои записки именно на этом дне, то возникает вопрос: почему? Вот уж действительно заколдованный круг!

Разорвать этот круг может одно лишь предположение, а скорее — уверенность: разговор 11 ноября заключал в себе что-то настолько серьезное, что побудило или императрицу прекратить свои записи, или, если записи велись и дальше, Николая I уничтожить продолжение их.

Но это еще не все.

Князь Волконский в своем журнале отметил под датой 9 ноября, что «император приказал… генерал-адъютанту барону Дибичу писать в Варшаву к цесаревичу (Константину), что, возвратясь из Крыму с лихорадкою, принужден не выходить из дома, дабы не увеличивать лихорадки». И тут же князь сделал приписку: «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го».

Как понять эту приписку? Не надо забывать, что дневник Волконского — официальный документ. Не мог же он ошибиться на два дня, приводя такое важное указание, как уведомление цесаревича императором о своей болезни. Нет, то была не ошибка, ошибиться Волконский не мог!

Волконский вносит поправку: «11 ноября». Почему? Либо потому, что это число по каким-то причинам особенно сильно врезалось в его память, либо потому, что князю понадобилось «пригнать» день, когда государь дал распоряжение Дибичу, к дате особенно значительной, которая когда-нибудь в будущем могла бы быть поставлена в связь с другими датами и документами, — документами… до нас не дошедшими, по крайней мере в значительной их части.

Но нам еще придется поговорить о князе Волконском как об одном из главнейших участников таганрогской драмы. Пока ограничимся лишь одним утверждением, совершенно бесспорным: официальный журнал Волконского был написан им… «пост-фактум»! И — по особому приказанию. Он помечен 7 декабря 1825 года и послан в Петербург статс-секретарю Г.И. Вилламову с препроводительным письмом, начинающимся такими словами: «Милостивый государь Григорий Иванович. Получив отношение Вашего Превосходительства из С.-Петербурга от 27-го ноября и во исполнение высочайшей воли государыни императрицы Марии Федоровны, мне объявляемой, спешу при сем доставить собранный собственно для себя журнал о болезни в Бозе почивающего покойного государя императора Александра Павловича, который полагал хранить драгоценным памятником нахождения моего при последнем конце жизни обожаемого мною монарха, при лице которого имел счастие быть ровно 29 лет. Из сего журнала ее императорское величество изволит усмотреть, что 14-го числа покойный государь император, казалось, не полагал себя в опасности и мало вообще изволил говорить, с того же числа память его начала совершенно увядать, и с трудом выговаривал слова, когда просил пить или чего другого…»

Продолжение этого письма мы приведем чуть позже.

Письмо Вилламова было послано из Петербурга 27 ноября и дошло до Таганрога не ранее 6 декабря. Даже экстра-почта не могла преодолеть такое расстояние скорее чем за 9—10 дней, даже известие о смерти государя пришло в столицу лишь на девятый день — 27 ноября, т. е. в тот самый день, когда Вилламов по распоряжению вдовствующей императрицы Марии Федоровны отправил Волконскому свое письмо.

Что же получается? Мария Федоровна, человек, как известно, большого ума и такта, получив известие о кончине сына, немедленно, не успев даже погоревать и одного часа, думает о том, что необходимы официальные подробности о болезни и смерти Александра и приказывает статс-секретарю немедленно затребовать таковые — от кого? Не от генерал-адъютанта Дибича, не от лейб-медика Виллие, которые по положению своему являются лицами, к кому официальный запрос мог бы быть обращен в первую очередь, а к князю Волконскому, личному другу императора!

Волконский теряется, получив письмо Вилламова, понимает смысл запроса Марии Федоровны, наскоро набрасывает «официальный журнал», путает подробности, не имея времени согласовать свои показания с показаниями других лиц, и отсылает его с приложением письма.

«Скажут — это из области фантастики, — пишет В. Барятинский. — Нет. Какое же можно дать иное объяснение содержащимся в журнале противоречиям? А как объяснить изумительную поспешность Марии Федоровны получить официальный документ? Желанием как можно скорее узнать подробности о болезни сына? Но она ведь получала бюллетени о состоянии его здоровья. Журнал Волконского несомненно был составлен задним числом, наскоро и в силу особых обстоятельств».

А другие документы?

Первое место занимают, конечно, записки императрицы Елизаветы Алексеевны. Но — они обрываются на загадочном 11 ноября.