Тут следует разобраться: кто присутствовал при таинственном богослужении в соборе глубокой ночью 1 сентября? Митрополит, архимандриты, монахи. Не было никого из свиты (она присоединилась к императору позже, уже в пути), никто из светских людей и тем более — никого из иностранцев, которые могли бы перепутать молебен с панихидой. Хотя, кстати сказать, как бы ни был невежествен иностранец в православных обрядах, вряд ли могло прийти ему в голову, что при отъезде государя в путешествие служат панихиду (messe de morts), а не молебен (Те Deum).

С чьих же слов могли иностранные историки и наш православный профессор напечатать в своих сочинениях, что служилась именно панихида, а не молебен? Только со слов присутствующих, конечно! Но ведь все они были духовные православные лица, не могли же они перепутать панихиду с молебном! А Богданов разве не исправил бы ошибки своих зарубежных коллег, если бы у него не было данных о том, что служилась именно панихида. Наконец, сам факт, что Александр, часто уезжавший из Петербурга на продолжительные сроки и по религиозности своей всегда напутствовавший свои отъезды молебнами в присутствии близких людей, — на этот раз приехал в Лавру далеко заполночь совсем один, да еще велел запереть за собой ворота, — разве этот факт не указывает на то, что в ту ночь в соборе происходило нечто необычное? Все это наводит на более чем странные размышления. Вот уж действительно прав Г. Василич: отъезд из Петербурга состоялся при «совершенно исключительных обстоятельствах».

Александр приехал в Таганрог 13 сентября. Десять дней спустя прибыла в Таганрог и Елизавета Алексеевна. С приездом императрицы в скромном таганрогском дворце началась тихая, спокойная жизнь.

Эта тихая, спокойная жизнь продолжалась, однако, не долго — чуть менее месяца. Императором снова овладела свойственная ему «охота к перемене мест». 11 октября он уехал на Землю Войска Донского, где пробыл до 15 октября, а затем отправился в Крым — по приглашению новороссийского генерал-губернатора графа М.С. Воронцова.

20 октября в сопровождении генерал-адъютанта И.И. Димича, лейб-медика Я.В. Виллие, доктора Д.К. Тарасова и вагенмейстера Соломки император выехал из Таганрога в Крым. В первые дни все шло благополучно, Александр был весел и разговорчив.

Посетили Мариуполь, Симферополь, Гурзуф, Никитский сад и Орианду.

Вот что пишет в этой связи Н.К. Шильдер: «Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал и где желал бы навсегда поселиться. Вообще, со времени переезда в Таганрог казалось, что государь снова возвратился к прежним своим мечтам и помышлял об удалении в частную жизнь. «Я скоро переселюсь в Крым, — говорил Александр, — я буду жить честным человеком. Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку…»

Побывав у Воронцова в Алупке, Александр верхом доехал до Байдар, откуда вместе с Дибичем отправился в Балаклаву — в коляске.

Из Балаклавы император проследовал до места, откуда идет дорога в Георгиевский монастырь. Там он опять сел на лошадь, отпустил свиту в Севастополь и, взяв с собой фельдъегеря Годефроа, в мундире, без шинели, направился в монастырь. Это было 27 октября в 6 часов пополудни. День был теплый и прекрасный, но к вечеру подул ветер, сильно похолодало. Н.К. Шильдер утверждает: «Не подлежит сомнению, что император Александр простудился во время этой неосторожной и несвоевременной поездке в Георгиевский монастырь, и таким образом утомительные переезды 27 октября послужили исходной точкой поразившего его вскоре смертельного недуга».

С описания этой поездки императора в Георгиевский монастырь историк начинает, что называется, путаться. Он и сам откровенно признается: «Вообще следует заметить, что трудно согласовать между собой рассказы о последних месяцах жизни Александра: на каждом шагу встречаются противоречия, недомолвки, очевидные неточности и даже несообразности».

Обратим особое внимание на то обстоятельство, что начиная именно с этого дня, 27 октября, считающегося днем роковой для императора простуды, противоречия в воспоминаниях современников становятся исключительно резкими. Вот для примера два описания этого дня.

В «Воспоминаниях моей жизни» почетного лейб-хирурга Д.К. Тарасова читаем: «Наступила темнота, и холодный ветер усиливался, становился порывистым, а государь все не возвращался (из Георгиевского монастыря. — Авт.). Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписывать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицеймейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр направился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»

В «Последних днях жизни Александра I» — книге, изданной Заикиным в 1827 году, говорится следующее: «Вечером, в 10-м часу, при свете факелов прибыл (Александр. — Авт.) в Севастополь, посетил храм божий и, при свете факелов, делал смотр морским полкам. Потом спросил обедать, но ничего не кушал, а занялся приказаниями на следующий день».

Более разительного противоречия, чем то, которое обнаруживается в этих источниках, трудно себе представить. Между тем первый источник — воспоминания очевидца, доктора Тарасова, второй — официальный рассказ.

Что же происходило в последующие дни?

Тарасов дает подробное описание последующих дней, подчеркивая при этом, что государь «ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье», он «казался совершенно здоровым, был весьма весел» и т. д.

А «История болезни и последние дни жизни императора Александра» (перевод с французского, неизвестный автор) отмечает, что «болезнь ухудшилась в течении последующих дней». Между прочим, этот документ весьма загадочен: кто и когда его составил? Общий тон «Истории болезни» производит такое впечатление, что автор нарочито старается доказать (вопреки показаниям врачей), что государь простудился в Севастополе.

«История болезни» составлена, конечно, после 19 ноября. Можно с уверенностью сказать, что автор ее был не в свите государя, а в свите императрицы, и уж во всяком случае жил не во дворце. Очень характерна одна фраза в конце документа: «Я пишу не для общества, а для себя и своих друзей». Такое утверждение, однако, не вяжется с тем обстоятельством, что «История болезни» оказалась… в государственном архиве. Она скорее производит впечатление меморандума, составленного по особому, так сказать, заказу на основании «самых достоверных сведений», как о том упоминается в заголовке, а вовсе не представляет «записки для себя и своих друзей»…

3 ноября по пути из Крыма в Таганрог в селе Знаменском, неподалеку от Орехова, император встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга. Приняв бумаги, Александр приказал Маскову сопровождать его в Таганрог. По дороге ямщик, везший Маскова, погнал лошадей — да так, что на повороте вывалил седока из брички, причем весьма неудачно: фельдъегерь, ударившись при падении головой о землю, остался лежать без движения. Император приказал доктору Тарасову немедленно оказать пострадавшему помощь. Но помощь запоздала. Масков получил смертельный удар.

Выслушав донесение доктора о кончине фельдъегеря, император с огорчением сказал:

— Какое несчастье, очень жаль этого человека!

«При этом, — пишет Тарасов в воспоминаниях, — я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мной в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

4 ноября в 7 часов вечера император прибыл в Мариуполь. В 10-м часу он потребовал к себе лейб-медика Виллие, который нашел его «в полном развитии лихорадочного пароксизма».

Тарасов замечает: «Виллие был крайне встревожен положением государя… и наконец решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее».