Когда Захар Борисов это рассказывал, мы, привыкшие уже к разным «исповедям», не могли подавить в себе чувства леденящего ужаса.

Далее, по словам Захара Борисова, дело происходило так. Они оба сняли с убитого поддевку, вытащили паспорт и кошелек, причем все эти вещи взял Егоров, надев на голову и шапку удушенного. Отсюда они пошли в Знаменский трактир, где пили чай и улеглись спать на стульях. Когда в 6 часов утра Борисов проснулся, Егорова уже не оказалось.

Теперь явные и неоспоримые улики были налицо. Сыскная полиция принялась за Егорова, стараясь добиться его признания в совершении им двух однородных убийств. Но, поразительное явление, несмотря на все эти улики, несмотря даже на то, что на нем оказалась рубашка убитого Ивана, преступник упорно или молчал, или же заявлял, что «он ничего по этому делу не скажет, пока не посоветуется с адвокатом».

Во время предварительного следствия было обнаружено еще одно преступление, совершенное этим закоренелым злодеем. Оказалось, что Егоров вместе с каким-то Алешкой ограбили на Семеновском же плацу часовщика. Разысканный «Алешка», сказавшийся крестьянином Алексеем Кашиным, рассказал следующее. Как-то он встретился с Егоровым в «веселом доме», разговорился с ним, поведав ему о своем безвыходном положении. Великодушный Егоров предложил ему идти вместе «торговать», что на воровском жаргоне означает «воровать». В 12 часов ночи они встретились в Щербаковом переулке с неизвестным человеком, прилично одетым, пригласили его «разделить компанию», завели его на Семеновский плац, где на той же фатальной середине Егоров бросился на жертву со своей знаменитой мертвой петлей, поспешным, быстрым, как молния, движением накинув ее на шею часовщика. Однако на этот раз Егоров пожелал свеликодушничать, предложив растерявшемуся и до смерти перепуганному человеку вопрос испанских бандитов: «Кошелек или жизнь?» Тот беспрекословно отдал душителю пальто. Егоров, затянув бечевку на шее часовщика, оставил его на плацу. За «содействие» Егоров дал Кашину два рубля. Ограбленный, хотя и не заявлял о происшествии с ним, однако был розыскан сыскной полицией и при очной ставке признал в Егорове душителя.

Таков был Егоров. Предварительное следствие дало материал для полной характеристики этого отвратительного и страшного убийцы. Пред нами с поразительной ясностью вставал образ закоренелого злодея, убийцы, тем более страшного, что он являлся убийцей, так сказать, убежденным, не видящим в ужасном факте пролития крови ни малейшего греха. Егоров был в полном смысле слова извергом естества. Его родная мать с ужасом отреклась от этого сына-зверя. «Нет, нет, — говорила она, — я не могла носить и родить такого злодея».

Егоров уже шесть лет вел жизнь, полную разных преступлений. Ушедший с головой в вино и самый чудовищный разврат, этот человек-зверь не останавливался ни перед чем, чтобы добыть денег, на которые он мог покупать дешевые ласки продажных женщин, вино, карты. В его исступленном мозгу рисовались только картины убийств и развратных оргий. Вне этого для него жизнь не представляла никакого значения, никакой цели, никакой цены. Егоров был ходячим человеческим грехом, и его духовный цинизм не имел ни меры, ни границ. О своих преступлениях он избегал говорить. Борисова и Кашина не признавал за знакомых. Когда ему советовали сознаться, говоря, что чистосердечное сознание в преступлении ведет к уменьшению наказания, он нагло заявлял: «Оставьте эти сказки. Я знаю, что по суду понесу небольшую разницу в наказании, если и сознаюсь».

До конца не могли сломить его преступного упрямства, до конца он остался верен своему отвратительному цинизму.

Когда в страшный для каждого преступника день суда его вели в Окружной суд, разыгралась следующая возмутительная сцена. Увидав арестанта, с жаром молящегося Богу, Егоров цинично расхохотался и сказал ему: «Дурак! Лоб-то хоть пожалей: кому и чему ты кланяешься. Твой Бог не придет к тебе на выручку, не спасет тебя…»

Конечно, Егоров был осужден, и очень строго. Впрочем, какая строгость могла сравниться с его злодейством?

Так окончилось дело о «мертвой петле», наведшей панический страх на петербуржцев.

УБИВЕЦ

В 187* году, поздней осенью, в Управление сыскной полиции явился неизвестный человек, прося дать ему свидание с начальником.

В это время я был чем-то особенно занят и мне было не до приемов. Но дежурный агент снова доложил, что явившийся желает видеть лично меня по какому-то очень важному делу, что он хочет сообщить о каком-то весьма важном убийстве, знает все дело, знает убийцу, чуть ли не был при этом сам…

Надо было принять.

Ко мне вышел, держа руки в карманах, рыжий детина лет 25–30, высокий худощавый брюнет.

— Разве сегодня холодно, что у вас руки озябли? — спросил я.

— Так точно-с! — был ответ.

— Отчего же вы не носите перчаток?

— Не привыкли-с.

Видя, что незнакомец не понимает, к чему клонится речь, я переменил разговор.

— Что у вас там в кармане? Принесли что-нибудь? Так вынимайте и показывайте!

Мой посетитель молча вынул довольно большое чугунное кольцо и положил его предо мной не стол.

— Это что? — спросил я раздраженно. — И вообще, что вам от меня нужно?

Парень выпрямился и принял грустный вид.

— По убийству, ваше превосходительство. Убивец я, и прошу сослать меня на каторгу!

Эта явка с повинной показалась мне сразу странной и неестественной.

— Ну-ка, расскажи, в чем дело…

— Я убил свою невесту, ваше превосходительство. Полюбил я одну девушку и хотел на ней, значит, жениться. Выправил бумаги; к свадьбе заминки никакой. Зову Машу к венцу, а она мне вдруг взяла да и отказала. Очухайся, ты, говорит, пьяная рожа. Проснись, бесстыжие твои глаза. Семь лет ты собираешься жениться, а женился ли? Подкатила тут злоба мне под самое сердце, я и решил ее убить. Позвал ее гулять. Она пошла. Я захватил с собой это самое кольцо. Шли мы по Фонтанке, завел я ее к портомойне за Цепным мостом, кругом ни души, да и поздно. Тут я ее и чубурахнул этим самым кольцом, а она прислонилась к перилам набережной и говорит: «Мерзавец ты, Васька…». Я ее оглушил другой раз, взял за шиворот, да и сплавил…

Парень помолчал.

— Три недели никому не говорил, да совесть замучила, покоя нет… Спасите, сделайте милость, ваше превосходительство, отправьте на каторгу…

Налицо было все: признание и орудие преступления, жертва преступления была подробно описана, место было указано, указал он также и то, где до убийства жила его Маша. Казалось, обнаруживается преступление, а предо мной виновный, которого карает совесть.

Случая убийства за приведенное повинившимся время, по моим сведениям, не было, тем не менее усомниться было нельзя. Да и с какой стати человеку возводить на себя такой ужасный поклеп?

Предупредив для формы моего «убивца», что если его показание не подтвердится, то он будет наказан, я передал его дежурному чиновнику для снятия формального допроса и для дальнейшего разъяснения и расследования дела.

И что же? Весь его рассказ оказался пустым вымыслом.

Объявленная убитой девушка была жива, здорова, и никто на ее жизнь не посягал. Явившийся с повинной действительно был ее женихом, и дело клонилось к свадьбе, но в последнее время он стал пьянствовать, вести беспорядочную жизнь, почему девушка и отказалась выйти за него замуж.

«Жертву» привели на очную ставку с «убийцей». Это, однако, нисколько не изменило его показаний. Он с самым спокойным и уверенным видом утверждал, что убил ее и что она осталась в живых, вероятно, потому, что «нырнула под лед, да выплыла». Когда же девушка стала утверждать, что в указанный вечер она с ним даже не виделась, то он горячо просил не верить ей и «сделать милость, сослать его в каторгу».

Услышав слово «каторга», девушка упала мне в ноги и в свою очередь начала умолять меня не ссылать ее Васю в каторгу, а Вася твердил свое: