Наклонный потолок очень низок. Чарли делает маленькие шаги, балансируя на потолочных балках, не хватало только пробить штукатурку в холле… От внезапно потянувшего сквозняка спичка гаснет. Он лезет в карман за коробком, спотыкается и — падает.

— Дьявольщина!

Не вставая, он нащупывает в кармане коробок. Снова зажигает спичку, решив, что дальше лучше передвигаться на всех четырех, вернее, на трех. Рядом с полиэтиленовой сумкой он замечает в том же углу кусок доски, прислоненной к ребрам мелких балок. Он подползает как можно ближе, потом, вытянув руку, как следует прихватывает его пальцами и опрокидывает. Спичка снова гаснет. Он снова нашаривает коробок, но нечаянно его роняет. Чарли чувствует сухость во рту. Ему вдруг отчаянно хочется выпить, он ощущает, как сильно истосковался по чуть обжигающему язык напитку, по нежащему теплу, разливающемуся по жилам.

— Господи ты боже мой.

Теперь ему приходится шарить вокруг, он пытается ощупью отыскать коробок. Кусок доски прикрывал дыру в стене, Чарли опасается, что коробок упал именно в нее. Он протягивает руку к дыре, его ладонь, словно юркий зверек, проскальзывает внутрь. Но вместо засохшей грязи, шершавых стружек и опилок он ощущает что-то шелковистое. И мало того, до его ноздрей доносится слабый запах духов. Он подцепляет краешек этой субстанции и разминает его между большим и указательным пальцами, какая-то одежда, догадывается он. Он засовывает руку глубже и обнаруживает, что вещей в этой норе очень много. Секунд через тридцать он все-таки находит коробок. Чиркает спичкой.

В тусклом желтом свете он не сразу может разобрать, что же спрятано в этой норе. Какие-то полиэтиленовые пакеты, туго набитые тканями. Присмотревшись, он различает на краях кусков материи ярлыки фирменных магазинов: "Некст", "Принсиплз", "Маркс энд Спенсер". Эти квадраты с названиями напоминают обломки кораблей на поверхности моря из разноцветных матерчатых волн. Тканей очень много, десятки кусков. А потом даже при этом слабом неровном свете ему удается рассмотреть, что это не просто ткани, это готовые вещи, причем модные и совершенно новые. Спичка догорает, обжигая пальцы. Чарли вытаскивает очередную, чиркает. Теперь рука его слегка дрожит. Цвета тусклые и блеклые, трудно понять, какие они на самом деле, но, распотрошив аккуратные кипы, он хорошо видит, что это за вещи. Здесь и платья, и брюки, и пиджаки, нижнее белье, колготки, юбки, блузки. Три пары кожаных перчаток, две пары высоких, до колена, сапожек. Шарфики, свитера, кардиганы. Целая коллекция. Рот Чарли непроизвольно приоткрывается, и туда тут же набивается пыль. Он сглатывает, ощущая в горле липкий комок. Жажда усиливается, становится нестерпимой. Он пытается понять, что означает эта находка. Но не может найти никакого объяснения. Он закрывает рот, стиснув губы, потом снова открывает, чтобы крикнуть, и погромче. Но крик получается сиплым и глухим:

— Морин!

Никакого ответа.

— Морин! Что это там за чертовщина…

Чарли, пятясь, слезает с лестницы, весь перепачканный в пыли, с перекошенным лицом, крепко сжимая в левой руке пакет со злополучным шампанским… Обернувшись, он обнаруживает, что Морин ушла.

--

Чарли сидит на диване и тупо смотрит в окно. Морин не появляется уже пять часов. Солнечный свет уже тускнеет, отливает бронзой. Чарли ерзает, чувствуя под собой что-то жесткое. Молоток, догадывается он, молоток, которым он сегодня доводил пристройку до идеальной кондиции. Он вытаскивает его из-под подушечки, кладет рядом на пол, снова усаживается. Из второй бутылки он бухает в бокал остаток шампанского и раскуривает сигарету, десятую за час. Перед ним стоит пепельница, полная окурков. Гостиная вся сизая от едкого дыма.

На столике перед Чарли расстелена газета, на ней расставлены баночки с краской. Нетвердой рукой он наносит последние мазки на корпус модели американского локомотива "Могол 2-6-0 Тендер", паровой двигатель, главнейшее достижение века, да, переворот в технике.

Из-за выпитого шампанского все перед глазами Чарли слегка расплывается, он пытается сосредоточиться. Но красная краска стекает каплями, наползая на черный цвет через ровненькую ограничительную линию. Вид у паровоза кошмарный. Однако Чарли продолжает красить, все чаще попадая кисточкой не туда. Красные капли попали даже на серебристый металл колеса, однако Чарли не удосужился их стереть.

Услышав, что подъехала машина, он лишь поднимает голову, чтобы посмотреть. Видит знакомый инструкторский "форд-фиеста" с нашлепкой "Джор-низ", замечает, что Морин сама ведет машину, но Питера рядом нет, однако эта поразительная деталь не задевает его сознания.

Услышав скрежет ключа в замочной скважине, он продолжает раскрашивать модель. Боковым зрением он видит, как Морин входит, как медленно обводит взглядом пол, на котором разложены вещи, и стулья, на которых они развешаны. Теперь хорошо видны и расцветки. Цвета насыщенные, бескомпромиссно яркие. Интенсивные желтые и голубые, карамельно-розовые, ослепительно-зеленые, как молодая листва. Гостиная похожа на замершую картинку в калейдоскопе. Морин шагает, переступая через вещи, к стулу напротив Чарли. Она неспешно, с комфортом усаживается и смотрит Чарли прямо в лицо. Он не ожидал, думал, что она не посмеет, отведет глаза.

— Ты не хочешь снять пальто?

Вот единственная фраза, которая приходит Чарли в голову.

— Это ни к чему.

Чарли с понимающим видом кивает, хотя на самом деле ему совершенно неясно, что она имеет в виду. Он приготовился к покаянию, к тому, что она захочет облегчить душу.

Хмель уже немного выветрился, ему отчаянно хочется добавить еще, но нечего, и еще ему отчаянно хочется разрядить атмосферу, не важно как.

— Ты все их украла, да?

— Да.

Морин с готовностью кивает. Ни краски стыда, ни попыток оправдания. Чарли вдруг ощущает, что сейчас ему предстоит не нападать, а защищаться, и не понимает, откуда взялось это предчувствие.

— Тут же их сотни!

— Да, наверное.

— Я ни разу их на тебе не видел. Ни одной.

— Да.

Господи, сплошные тайны… Чарли хватает стакан — и лишний раз убеждается, что он совершенно пуст. Он ждет объяснений, даже проклятий, но она молчит и молчит, и это выводит Чарли из равновесия. Будь что будет, он все равно должен разобраться, пробиться сквозь эту давящую завесу.

— Почему? Почему ты это делала?

— Не знаю.

— Что значит "не знаю"?

Лицо у Морин напряженное и замкнутое. Чарли с растерянностью отмечает, что на нем ни намека на раскаяние, только жесткая решимость.

— То и значит, что не знаю.

Чарли стряхивает пепел в переполненную хрустальную пепельницу. Морин встает, берет пепельницу, собираясь отнести ее к помойному ведру. Чарли хватает ее за руку:

— Господи ты боже мой, Морин. Оставь ее в покое.

Морин покорно ставит пепельницу назад и снова усаживается. Чарли видит, что лоб ее сильно наморщен, будто она обдумывает что-то тяжелое и мучительное…

— Твоя беда в том, Морин…

— А твоя беда в том, Чарли… — вдруг резко перебивает она, таким тоном она никогда еще с ним не разговаривала. А следующая ее фраза будто ударяется в невидимую стену и отскакивает, как мячик. — Знаешь, в чем твоя беда, Чарли?

Морин ищет нужные слова, которые она так долго держала взаперти, что даже забыла о том, что они существуют. И она вытаскивает их на божий свет, который уже наполнился холодной синевой.

— В том, что ты все всегда про себя знаешь. Что тебе нужно работать в своей типографии. Что тебе нужно достраивать дом. Что ты можешь сооружать свой особый мир, свои железные дороги и станции. Ты, в сущности, порядочный правильный человек. А я нет. Я гораздо хуже тебя. И в моей жизни есть много вещей, о которых… ты даже не догадываешься.

Чарли лишь покорно кивает, надеясь, что в конечном итоге сумеет разгадать все эти шарады.

— Лучше бы ты ничего не трогал, Чарли. И все шло бы как шло. Перемены — это всегда риск. Тебе самому было бы лучше.