Императрица Екатерина сердито называла пажей «шалунами и невеждами». Молодые люди, лишенные воспитательного воздействия семьи, окруженные разлагающей, тлетворной обстановкой придворной жизни, которая могла научить их только лжи, притворству, лести и низким порокам, несомненно, представляли собою развращенную и далекую от высоких интересов и стремлений среду.
Представим себе худенького, большеглазого подростка, оторванного от дома, который он любил, лишенного ласки и семейного уюта, и мы поймем, как Радищев был одинок в этом новом для него, блестящем и суетном мире. Не одну слезу пролил он тайком по ночам, тоскуя и томясь в чужой ему среде.
Сама по себе жизнь при дворе, конечно, не могла способствовать духовному росту молодого Радищева. Трудно сказать, к чему привела бы его эта жизнь, если бы не его душевные силы и крепость, о которых теперь уже можно говорить с достаточным основанием, поскольку они выдержали такое суровое испытание, как пребывание в пажеском корпусе.
Но вот и светлый луч в этой темной и, конечно, безрадостной жизни: дружба — первая юношеская дружба!
Пребывание в пажеском корпусе и служба при дворе обогатили Радищева дружбой с Челищевым, Рубановским и особенно с Алексеем Кутузовым. Радищев и Кутузов жили в одной комнате, но не одно это чисто внешнее и случайное обстоятельство сдружило их. Их сблизила общность интересов: оба они любили литературу. В жизни они пошли совершенно различными путями, но эту юношескую свою дружбу Радищев пронес через годы учения за границей и впоследствии, несмотря на разлуку, несмотря на глубокую «разность во мнениях», он сохранил, сберег ее на долгие годы.
Дежурства при дворе отнимали у пажей немало времени. В свободные же часы они могли заниматься чем угодно, лишь бы соблюдали при этом известные приличия.
Приличия, очевидно, соблюдались далеко не всеми «шалунами и невеждами». Но Радищев и Кутузов в свободное время занимались чтением, дружескими беседами и спорами, пробовали свои силы в литературе. Уже в это время они проявляли горячий интерес к новым учениям о жизни и человеке, проникшим в русское общество в 60-е годы XVIII столетия.
«Властителями дум» культурного мира в то время были Вольтер и Руссо. Эти писатели проповедывали новое учение о природе, о человеке и обществе.
Разрушительная критика Вольтера церковных предрассудков, тормозящих прогресс человечества, критика феодальных привилегий, страстный протест Руссо против общественного неравенства и эксплоатации увлекали сердца людей.
Вместе со всеми передовыми русскими людьми юноши пережили горестную утрату для русской науки и литературы: 4 апреля 1765 года умер Ломоносов…
Интерес молодого Радищева к литературе, пробудившийся еще в Москве, в семье Аргамаковых, не только не угас в Петербурге, но окреп еще сильнее. Содействовала этому не только дружба с Алексеем Кутузовым, но и до известной степени новая «мода» в придворных кругах. Теперь для успеха при дворе и в «обществе» требовалось уже знакомство не с последней парижской модой, а с новейшими произведениями литературы. Прислуживая во дворце, Радищев мог видеть в покоях императрицы новые книги, рукописи, принадлежащие ее перу. Многие вельможи, которые до того не проявляли заметного интереса к науке, литературе и прочим высоким материям, теперь, подражая и угождая «просвещенной монархине», также принялись устраивать в своих дворцах библиотеки и картинные галлереи, чтения новых произведений и постановки модных пьес. Это была всего лишь одна сторона придворной жизни, — Радищев знал и другие!..
Среди книжных новинок 1766 года появился новый роман все того же Федора Эмина «Письма Эрнеста и Доравры». Не может быть, чтобы Радищев не читал его. А в романе были страницы, способные заставить призадуматься впечатлительного юношу.
«…Сколь нещастливы те бедняки, — читал Радищев, — которые судьбою достались во власть таким людям, которые не только не знают, что есть добрый крестьянин, но и того не разумеют, что есть человек? Иной из них, получа после отца своего великие деревни в наследие и вдавшись в мотовство, разоряет вконец своих мужиков, так что ни ему, ни себе полезны быть не могут. Многих я видел бессовестных наших соседов, которые, не веря своему управителю в том, что уже с мужичков ему взять нечего, сами приезжали в свои деревни и мучили бедных своих крестьян беспрестанными побоями, для того, чтобы они от оных откупились деньгами. Таких помещиков я почитаю за тиранов, по несчастию нашему в соседстве с нами находящихся…» [48]
По тогдашним понятиям, Радищев стоял на хорошей, верной дороге к успеху в жизни.
Пушкин писал о Радищеве:
«Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых ступеней государственных. Но судьба готовила ему иное…»
Дело, конечно, не в «судьбе», а в тех особенных свойствах ума и нравственного характера Радищева, которые выделяли его из числа окружавших его людей и понуждали выбирать свои, не похожие на другие, пути в жизни, согласно требованиям собственной совести.
В 1765 году, на третьем году пребывания Радищева в пажеском корпусе, в Россию вернулся, окончив курс учения в лейпцигском университете, молодой граф Владимир Орлов, брат фаворита Григория Орлова. Он был «обласкан» императрицей и, несмотря на свою молодость, назначен директором Академии наук.
Нуждаясь в образованных юристах, Екатерина, по совету Владимира Орлова, повелела отправить шестерых пажей обучаться в Лейпциг. В числе этих пажей оказались Радищев и его друзья — Челищев, Рубановский и Кутузов, — прямое свидетельство того, что они отличались успехами в науках в бытность свою в пажеском корпусе.
К пажам разрешено было присоединиться еще шести молодым дворянам.
Наставником и попечителем, или, как его называли, «гофмейстером», будущих студентов был назначен грубый и невежественный солдафон из немцев — майор Егор Иванович Бокум.
Иностранная коллегия выдала 20 сентября 1766 года студентам паспорта, и вот Радищев отправился за границу.
Ему было семнадцать лет. В этом счастливом возрасте даже привычная, будничная жизнь нередко кажется волнующе-таинственной и многообещающей, а каждый новый день — днем возможного свершения радостного чуда…
Дорожные кареты быстро катились по размытой дождями пустынной дороге. Позади, в мглистом тумане, за косыми темными полосами дождя, давно уже скрылся, словно растаял, Петербург.
Там осталась прежняя жизнь вместе с пажеским красным камзолом, башмаками на высоких каблуках, гнусавыми нравоучениями Морамбера.
Камер-фурьер [49] уже больше не надерет уши за нерасторопную подачу блюд к царскому столу…
Было ли в этой жизни что-нибудь такое, о чем можно было пожалеть? Да, было. Сильнее печали разлуки с милыми сердцу родителями, братьями и сестрами было щемящее чувство тоски и тревоги — чувство еще не осознанной любви к родине…
III. ГОДЫ УЧЕНИЯ
«…Одни приемлют все, что до них доходит, и трудятся над чуждым изданием, другие, укрепив природные силы свои учением, устраняются от проложенных стезей и вдаются в неизвестные в непроложенные…»
Путь в Лейпциг был долгим и нелегким. Двигались медленно, с большими остановками. Выехав из Петербурга в двадцатых числах сентября 1766 года, только в январе следующего года добрались до Лейпцига. В дороге случилось несчастье: заболел корью и умер один из студентов, самый юный из них — Александр Корсаков…
Дорожную обстановку и путевые впечатления русских студентов нетрудно представить себе по письмам Дениса Ивановича Фонвизина, который позднее, в 1784 году, проделал такое же путешествие по немецким землям.
Фонвизин жалуется в письмах на медленность и нерадивость немецкого почтальона, который «двадцать русских верст везет восемь часов, ежеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом… Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят…»