– Я никогда не верил, Александр Сергеевич, в убийство Моцарта.

– Тем и лучше… И для вас, и для «Сусанина», и для всех тех, кто будет торжествовать вашу победу.

Глава третья

Московская газета «Молва» кончила печатать «Литературные мечтания», которые взбаламутили литературное болото. На автора статьи лаяли из каждой журнальной подворотни.

«А каково мнение петербургских оракулов? – запрашивал Глинку Мельгунов. – В Москве имя Белинского склоняют при любом разговоре о словесности. Как же не гордиться «Молве»? Впрочем, – оговаривался автор письма, – многие маститые ветераны, которых я давно не считал способными ни к какому проявлению чувств, брызжут слюной и, едва произнеся ненавистное имя Виссариона, задыхаются от ярости… Умора!.. Дался им этот недоучившийся студент, который сам скоро будет университетом! А когда я читал в «Литературных мечтаниях» о театре, тотчас вспомнил, Мимоза, о твоей опере. Но и здесь не обошлось без спора. Верстовский решительно утверждает, что мысли Белинского о народном театре не новы: во всяком случае, он, Верстовский, еще раньше принялся писать народную оперу и… черпает вдохновение в «Могиле» Загоскина. Ох, и оговорился же я! Автор романа «Аскольдова могила» вовсе не считает себя покойником и готовит новые творения, а у Верстовского опера летит на всех парусах. И потому снова спрашиваю тебя и требую немедленного ответа: как ползет твоя опера? Уж не будет ли твой герой из тех, о которых размечтался неистовый Виссарион?»

Глинка отложил письмо, взял «Молву», где отчеркнуты такие близкие ему строки: «О, как было бы хорошо, если бы у нас был свой, народный, русский театр!.. В самом деле, видеть на сцене всю Русь, с ее добром и злом, с ее высоким и смешным, слышать говорящими ее доблестных героев, вызванных из гроба могуществом фантазии, видеть биение пульса ее могучей жизни».

«Именно таков будет мой герой!» – мысленно отвечает Мельгунову автор оперы «Иван Сусанин».

Он уже собирался писать московскому другу и излить ему горестные мысли об участи музыканта, который должен не столько создавать оперу, сколько сражаться с поэтами, но в эту минуту в дверях появилась Мари.

– Мишель, ваша покорная ученица ждет учителя.

Теперь долго будет ждать ответа на свое письмо Николай Александрович Мельгунов.

Молодые люди идут в гостиную. Мари поет романс Глинки, поет неуверенно; нежный голосок ее слегка дрожит, певица то и дело фальшивит.

– Машенька! – так зовет девушку Глинка, когда хочет быть особенно ласковым. – Машенька! Здесь нужно взять си-бемоль… Смотрите в ноты… Впрочем, обойдемся пока без нот, слушайте внимательно.

Глинка ударяет несколько раз по клавише и напевает не задавшуюся Мари ноту. Она повторяет до тех пор, пока не попадает точно в си-бемоль.

Ученица проявляет покорность и усердие. Но еще неутомимее усердный учитель. Так всегда бывает у Михаила Ивановича с каждым учеником или ученицей. Все больше развивается у него страсть учить пению. А если Мари не принадлежит к числу способных учениц, тем больше времени и внимания отдает ей маэстро.

Мари снова поет романс.

– Не так! – останавливает ее Глинка и сейчас же поправляется, чтобы не огорчить ученицу: – Не совсем так! Вдумайтесь: ведь речь идет о любви, то есть о чувстве самом сладостном.

– Но ведь вы сами говорили мне, Мишель, что любовь приносит страдания? – робко спрашивает покорная ученица.

– Любовь может приносить страдания, – соглашается учитель. – Но любовь не перестает быть прекрасной. Послушайте, я спою вам еще раз.

Он поет, а потом опрашивает:

– Удалось ли мне передать зов сердца?

– Откуда же мне знать, Мишель! – говорит Мари, потупив глаза. – А вы были очень несчастны в своей любви?

– Да, очень, – чистосердечно признается маэстро. – И был готов потерять всякую надежду.

– И что же? – едва слышно спрашивает Мари.

– Я ее не потерял, – отвечает Глинка. – Мы повторим романс завтра.

Девушка отрицательно качает головой.

– Сегодня вечером я уеду к маменьке. На прощание расскажите мне о той, кому посвящен ваш романс, который мы только что пели. Или, хотите, я сама угадаю? Елене Демидовой, да? – Голос Мари звучит совершенно спокойно: не все ли ей равно?

– Вы не угадали, Мари, но что вздумалось вам спросить?

– Она такая музыкантша! – Мари глубоко вздыхает. – Как я ей завидую!

– Никому не завидуйте, Мари, – наставляет ученицу маэстро. – Предоставьте другим завидовать вам. А Демидова? Что же о ней сказать? Это такая певица, которые родятся по прихоти небес.

Он охотно пускается в подробности. И по тому, как он говорит о Демидовой, Мари окончательно решает: «Нет, не она!»

В гостиную, помешав продолжению урока, зашел Алексей Степанович.

– Что нового имеешь от Жуковского, Михаил Иванович?

– Решительно ничего.

– Стало быть, творит!.. Оно, конечно, Жуковского не поторопишь. Но воображаю, что это будут за стихи! Положительно под счастливой звездой ты родился. Об опере твоей от Жуковского, пожалуй, и самому государю известно.

Мари украдкой взглядывает на Мишеля: значит, все правда?

Когда она уезжала на Пески, Глинка ощутил, что ее пальчики дольше обыкновенного задержались в его руке/ Мари еще никогда так горячо не благодарила его за уроки пения.

Он проводил ее и вернулся к письменному столу. Все на месте – и план оперы и нотные записи. Надобно разрабатывать важную сцену, происходящую в избе Сусанина. Эту сцену начнет приемыш Сусанина, сиротка Ваня. Песня для него готова, ее певала Наташа еще в Берлине. В опере обретет новую жизнь все то, что отбирал, оттачивал и совершенствовал его слух.

Но пора дать развитие сцене. В семье Сусаниных готовятся к свадьбе. Сладостным чувствам любви и счастья должны полниться напевы. Не в первый раз слышит он сливающиеся голоса Сусанина, Антониды, жениха и сиротки Вани. И все-таки сцене чего-то не хватает. Но чего?

В дверях раздается стук. Может быть… Нет, Мари стучится совсем иначе. В кабинет входит в халате полковник Стунеев.

– Зашел к тебе на огонек. – Алексей Степанович с почтительным уважением смотрит на нотные листы. – Ишь ты, сколько накропал! Пожалуй, не на одну оперу хватит… – Полковник-меломан конфузливо мнется. – Неужто из партии Сусанина ничего нет? Вот бы попробовать, а?

– Из партии Сусанина ничего готового нет, – отвечает Глинка. – И стихи еще не приделаны.

– Нечего делать, подождем, – соглашается Алексей Степанович. – Жуковский тебе такое напишет…

– Еще бы! Сам, пожалуй, рыдать будет.

– Ему, поэту, слезы вдохновения по чину положены, – подтверждает Алексей Степанович. – А, ей-богу, не терпится из Сусанина попробовать. Ну, спокойной ночи!

Двери за полковником закрылись. Глинка снова принялся за работу. Он сосредоточился, мысленно представив себе картину счастья в избе Сусанина. А вместо нужных напевов в ушах звучал неуверенный голосок Мари.

На следующий день Глинка сделал решительную попытку отбиться от великодушной опеки Жуковского. На музыкальном вечере у Виельгорских он встретился с молодым литератором Владимиром Сологубом. Это было давнее, хотя и не близкое знакомство. Сологуб принадлежал к тому кругу светской молодежи, в котором когда-то вращался Фирс Голицын, Штерич, Феофил Толстой.

Давние знакомцы помянули старину, разговорились, и Глинка напрямки предложил молодому писателю попробовать силы в сочинении поэмы. Рассказал о первом действии оперы, развертывающемся в селе Домнине. Сологуб выслушал с живейшим интересом.

– А теперь, – продолжал Глинка, – зрители увидят пышную залу польского замка. Ясновельможные паны празднуют победу над Русью. Поют хоры, идут танцы. Но во время мазурки на балу появляется вестник, сообщающий о разгроме панских отрядов под Москвой. – Глинка на минуту задумывается. – В музыке, – продолжал он, – до сих пор пышной и торжественной, произойдет первое смятение. Но собирается в поход новый отряд смельчаков, и мазурка снова зазвучит со всем блеском.