– Чем писателей разбирать, ты бы о музыке своей думал!

– Думаю, ох, как думаю, голубчик маменька! Только ведь и музыка на распутье стоит. Если за господином Загоскиным пойдет, остаться ей в музыкальных бирюльках. Стало быть, надобно и музыке наперекор идти.

– Вот нашелся Аника-воин! – Евгения Андреевна усмехнулась, а слушала сына с материнской гордостью и с каким-то новым, непонятным чувством. Такая была в нем душевная сила, такая горячность, что обняла его мать и сказала с суровой лаской: – Ну-ну, лети, орел!

Мать давно приготовилась к разлуке.

A тут пришло письмо из Москвы, от Мельгунова, и при письме два номера журнала «Телескоп». В журнале было жирно отчеркнуто название статьи: «Нынешнее состояние музыки в Италии. Письмо энтузиаста».

По своему обычаю Мельгунов наставил на полях восклицательных знаков и здесь же разместил стаю галок. Глинка стал читать и, хоть не было обозначено имя автора, сразу узнал мысли Гектора Берлиоза. В конце статьи стояли скромные инициалы переводчика: «В. Б.» Они ничего не сказали новоспасскому отшельнику, вернувшемуся из Италии. К сожалению, именно о переводчике Мельгунов ничего не сообщал.

Суматошное письмо было похоже на газетную хронику, собранную из разных газет за разное время. Мельгунов сообщал, что Верстовский готовит новую русскую оперу, хотя все дело держится в строжайшем секрете. Не было сомнения – Мельгунов знал об этом важном событии гораздо больше, но он перескочил на собственную отставку и с гордостью именовал себя отставным титулярным советником и свободным человеком. Рядом было короткое известие о закрытии навсегда журнала «Московский телеграф», но зато очень подробно сообщалось о том, что Степан Петрович Шевырев готовится вступить в число профессоров Московского университета.

Глинка заранее знал, что самые важные известия попадут куда-нибудь в приписку. Так оно и оказалось:

«По верным сведениям, – сообщал Мельгунов, – Пушкин пишет историю Пугачева и даже ездил в прошлом году на места происшествий. Представь себе – Пугачев!» – Жирный восклицательный знак должен был объяснить мысли и чувства автора письма.

А Глинка, под свежим впечатлением романов Загоскина, и так понял: Пушкин начинает новую битву.

В известиях, полученных из Москвы, была неизъяснимая прелесть. Столичная жизнь представилась Глинке во всем кипении.

– Маменька, – сказал он за ужином, – хочу съездить на короткое время в Москву. Что вы скажете?

– Поезжай, милый. А в Москву или в Петербург – все равно к музыке поедешь. Воюй, коли надо!

В глазах Евгении Андреевны впервые после смерти мужа светилась улыбка.

Глава пятая

Московская газета «Молва» сообщала читателям:

«Вы знаете музыку на песни Дельвига «Ах ты ночь ли, ноченька» или «Дедушка, девицы»; вы помните музыкальный альбом, изданный в Петербурге лет пять тому назад; вы, может быть, слыхали «Испанский романс» или «Ах ты, душечка» и пр. и пр. Не правда ли, вы восхищались этой музыкой? Порадуйтесь же: г. Глинка, автор этих романсов, недавно приехал в Москву после четырехлетнего пребывания в чужих краях и на днях играл перед некоторыми знатоками и любителями две большие пьесы для фортепиано с квинтетом, написанные и изданные им в Италии. Нам кажется, что в них соединены, повидимому, разнородные качества современной музыки: блеск, мелодия и контрапункт. Музыку г. Глинки можно узнать по осьми первым тактам. И эта оригинальность заключается в невыразимой грации его мелодии и в ясности, так оказать, прозрачности его стиля».

Глинка перечитал заметку, язвительно глядя на автора.

– Куда как хорошо! Один отставной титулярный советник славит другого. Когда же ты от зуда суесловия освободишься?

Николай Александрович Мельгунов, напечатавший заметку в «Молве» тайно от друга, нерешительно оправдывался. Раздосадованный Глинка продолжал его корить.

– «…блеск, мелодия и контрапункт»! – читал он, снова взявшись за «Молву». – Ну где тут смысл? Фейерверки пускаешь, да сам любуешься. Эх ты, писатель!

– Какой я писатель! – отмахнулся скромный автор. – А вот твой секстет, Мимоза… Все музыканты в один голос о нем кричат. Да и я в партитуре разбираюсь, сам вижу.

– И опять оду писать будешь?

– И буду! – Мельгунов вскочил с места и понесся по кабинету. – И не только тебя – самого дьявола не испугаюсь! Коли имеем теперь первого композитора на всю Европу, так и напишу! Кто в Европе после смерти Бетховена может наследовать его славу? Довольно нам преклоняться перед немцами!

– А кто писал, что после Бетховена, Гайдна и Моцарта даже гениям суждено только повторять их в гармонии? – спросил Глинка.

– Это, каюсь, я сгоряча махнул, а ты меня разуму научил.

– Ничему я тебя не научу. Всегда будет внимать мир и Бетховену, и Гайдну, и Моцарту, но может ли остановиться жизнь?

В московском доме Мельгуновых на Новинском бульваре опять шли долгие разговоры. Опять возил Мельгунов Глинку по музыкальным собраниям. Первоклассные артисты Москвы, исполнявшие новые пьесы Глинки, отдавали дань его таланту. Говорили, как водится, о европейской образованности русского музыканта. Сам того не предполагая, Мельгунов был ближе к истине, назвав друга первым композитором в Европе.

Секстет Глинки назначен к повторению. Автор будет сам исполнять фортепианную партию. Такова первая часть объявленной программы. Кроме того, на вечере будут исполнены и романсы Глинки. Их будет петь Пашенька Бартенева, о которой говорит вся Москва.

Глинка познакомился с ней на днях. Перед ним стояла девушка, которую никто бы не решился назвать красивой. В ней не было, пожалуй, даже той миловидности, которую природа так щедро отпускает юности. Впрочем, Пашенька Бартенева уже вышла из той поры, когда невесты легко находят женихов.

– Я пою многие ваши романсы, – сказала Глинке Пашенька Бартенева. Она подумала и добавила: – И петь их очень удобно… Сами поются.

Сделали пробу, и проба затянулась. Глинка не мог надивиться артистическому дару и голосу певицы, отшлифованному самой природой. В сущности, природа и вырастила Пашеньку Бартеневу. С детства она разъезжала из одного московского дома в другой с чадолюбивой мамашей. Мамаша не кичилась дворянским званием. Как первая московская вестовщица, она заменяла скучающим барыням газету. Когда Пашенька подросла, стали дивиться ее пению.

Она пела в публичных концертах и стала знаменитостью. О ней писали в газетах. Чадолюбивая мамаша попрежнему разъезжала по московским домам, гордилась успехами дочери и вздыхала: для Пашеньки так и не находилось женихов!

В концерте, в котором Бартенева пела романсы Глинки, она особенно отличилась. Но теперь избранная публика чествовала не только свою любимицу, но и будущую фрейлину императорского двора.

Известие было принято сначала за досужую выдумку. Мало ли в Москве знатных девиц? Не станут награждать придворным званием хотя бы и дворянку, да нищую. Но и последние скептики смолкли, когда стало окончательно известно, что Прасковью Арсеньевну – так ее теперь впервые величали – берут в Петербург. Она будет фрейлиной императрицы, однако с запрещением ей выступать на театре и в публичных концертах.

Пашенька пела и прощалась с Москвой.

Избранная публика дивилась Пашенькиному голосу и охотно отмечала искусство автора романсов. Знатоки обменивались впечатлениями:

– Вот что значит путешествовать в Италию! Там, сударь мой, в самом воздухе разлита этакая благодать…

– И не хочешь, а станешь артистом!

Напрасно объяснял негодующий Мельгунов, что автору русской «Ноченьки» или «Грузинской песни» нечему было учиться ни у итальянских, ни у немецких маэстро, На него только снисходительно махали руками.

Знатоки и ценители изящного искали среди публики Верстовского: что думает об игранном и петом почтеннейший Алексей Николаевич?

Но Верстовский не приехал. Ему некогда разъезжать по концертам. Он готовит новую оперу – «Аскольдова могила». Первый музыкант Москвы объединяется с великим писателем. То-то будет торжество!