Но тут приступил к делу сам русский музыкант. Он объяснялся через переводчика и даже сам вспоминал некоторые персидские слова, заученные им еще в пансионе, чем еще больше удивил заезжих певцов. А суть рассказа сводилась к тому, что русскому музыканту уже приходилось слышать схожие песни на Кавказе. Дальше начался совсем необычный разговор о путях-дорогах, по которым путешествуют песни от народа к народу.

В тетрадях Глинки собирались многие напевы, почерпнутые в странствиях – и в угрюмых финских лесах, и на просторах Украины, и у Кавказских гор. Теперь он особо отметил одну из песен, петых персами. Когда-нибудь и ей предстоит явиться в свет. Ведь русский витязь Руслан посетит многие страны. Вокруг его песен будут сплетаться напевы многих народов. Свободное искусство русского народа все их сбережет.

Когда критики не поняли Руслановой поэмы, Пушкин указал им: «Там русский дух, там Русью пахнет». Но сколько ни перебирает свои романсы Михаил Глинка, еще не может применить пушкинские слова к собственным пьесам.

– Ни часу отсрочки! – повторяет он себе и трудится над новой песней, взятой у Дельвига:

На дворе действительно стоит вместо зимы гнилая петербургская осень. Дождь и сырость. Редко удается Глинке выбраться к Дельвигам, а если и выберется, то слышит нерадостные вести. Хулители Пушкина все яростнее лают на него из журнальных подворотен. «Северная пчела» злобной шавкой бросается на «Онегина». В Москве в «Вестнике Европы» не задумываясь объявили: «Поэзия Пушкина есть просто пародия». Пушкин написал «Полтаву» – и «Полтаву» хулят. Продажный перемёт Фаддей Булгарин печатает бездарный антинародный роман о чужеземном наймите Дмитрии-самозванце, а «Борис Годунов» Пушкина все еще не может увидеть свет.

– Когда же увидим трагедию Александра Сергеевича в печати? – спрашивал Глинка у Дельвига.

– Давно подозреваю, что и здесь дело не обошлось без Булгарина, – отвечал Антон Антонович. – Никто, как он, строчит доносы на «Бориса Годунова». Да и то сказать: неосторожен Пушкин, ох, как неосторожен! Насчет царя Ирода ни слова не изменил…

– Антон Антонович, – перебила Софья Дельвиг, – доколе же ждать нам музыки Михаила Ивановича?

– Сейчас, Сонюшка, сейчас. Мы вот только минутку…

– Если бы считать время твоими минутами, мой медлительный Дельвиг, – продолжала Софья Михайловна, – мы давно бы знали, что такое вечность… По праву хозяйки я похищаю вас, Михаил Иванович! Вашу руку!

Софья Михайловна подвела Глинку к фортепиано.

– Сегодня я не отпущу вас до тех пор, пока мы не услышим все чудесные ваши романсы, и старые и новые, все, все!

– Готов повиноваться, но молю о снисхождении, – отвечал Глинка.

Он пел много и охотно; как бы заключая концерт, исполнил «Грузинскую песню». У Дельвигов все знали историю романса. Как память об авторе «Горя от ума» прозвучал он.

– Давно ли сообщил мне этот напев Грибоедов… – печально сказал Глинка.

– Сказывают, – перебил Дельвиг, – что покойный Грибоедов до отъезда в Персию читал счастливцам из новой своей трагедии, в которой обратился к истории Грузии. Каких надежд лишилась словесность наша… Но когда же объединим мы наши силы? Когда вырвем ядовитое жало у «Северной пчелы»?

Литераторы, собиравшиеся у Дельвига, все чаще говорили об издании газеты, которая могла бы противостоять разбойникам пера. С нетерпением ждали в Петербург Пушкина, а поэт, совершив путешествие на Кавказ и дойдя с русской армией до Арзрума, вернулся в Москву и там задержался.

Глинка прислушивался к разговорам и завидовал: в словесности все больше объединяются вокруг Пушкина честные люди. Здесь давно идут бои. Не то было в музыке. В Петербурге продолжалось итальянобесие. В крайнем случае подкинет какую-нибудь новинку на театр Катерино Альбертович Кавос или угостит меломанов одряхлевшим дивертисментом, который все еще выдается за русскую оперу «Иван Сусанин». Московские журналы трубят об успехах на сцене «Пана Твардовского» и кричат: «Это наша, наша первая русская опера!»

Написал на нее рецензию и Николай Александрович Мельгунов. Он храбро встал на новый путь. В рецензии его повторены многие мысли Глинки.

«Написать оперу в русском духе, – утверждал Мельгунов, – может тот, кто, достаточно напитавшись нашими напевами, переработает их в себе и потом уже в их духе напишет свое, не потому народное, что оно будет напоминать нам уже известные напевы, но потому, что будет соответствовать нашим музыкальным потребностям и чувству!»

Но этот голос затерялся в общем хоре московских поклонников «Пана Твардовского». Никто не обратил внимания на статью Мельгунова.

Словом, в музыке не было видно и отдаленных признаков тех баталий, которые шли в словесности. А Мельгунов прислал новые известия из Москвы. Верстовский опять задумал оперу. Она будет называться «Вадим». А поэму для оперы кроит Шевырев по сочинению Жуковского. Снова оживут в музыке «Двенадцать спящих дев». И живучи оказались девы! Перестали читать про них в стихах Василия Андреевича Жуковского, так они станут выпевать теперь арии.

Еще в «Руслане» высмеял Пушкин тех романтических спящих дев, и нет им больше места в словесности, зато юркнули девы в тихую заводь музыки. Нет здесь ни бурь, ни битв. В петербургских салонах – у Виельгорского и прочих – космополитическая толчея. В театрах – заезжие итальянцы. В Москве тщетно бродит по заколдованному царству Верстовский… Какие тут бури?

Много раз напевает Глинка мелодию рождающейся песни и проверяет, большой ли шаг сделал он вперед, переплавляя первородные напевы в новые составы.

Работа шла успешно, вскоре к песне прибавился удалый хоровой напев. Глинка по обыкновению исполнил новинку у Дельвигов.. Только и всего.

Но именно с этой песней случилось чудо. Раньше, чем могла попасть она в музыкальный альбом, раньше, чем мог бы выпустить ноты самый проворный издатель, песню уже подхватили и пели. Никто не спрашивал об имени автора. Разве такие песни сочиняют? Такие песни сами родятся!

Ничего этого не знал сочинитель. Он безвыходно сидел дома. Проклятая лихорадка давала о себе знать и жаром, и ознобом, и болью во всем теле. А Михаил Иванович тщательно переписал новую песню и сказал вслух, хотя был в комнате совсем один:

– Здесь обозначился отечественный слог, равно понятный и пахарю и горожанину. – Глинка помолчал, провел рукой по пылающему лбу и, словно заклиная несносную болезнь, заключил с убеждением: – Теперь двинусь вперед!

В уединении стоит над замерзшей Десной новоспасский дом. Начисто замело дорогу из Ельни. Уездный медик Вильгельм Данилович Гинденбург ни за что бы не выехал из города в этакую погоду, если бы не случилось большой беды у господ Глинок. Совсем недавно похоронили они замужнюю дочь, а теперь замертво привезли из Петербурга старшего сына. Но зря подвергает себя дорожным опасностям доктор Гинденбург. Помочь больному он все равно не может, потому что за всю жизнь не видывал подобной болезни: то лежит молодой человек в беспамятстве и бредит, словно готовясь отойти в лучший мир, то опять очнется и цепляется за жизнь.

Приехав в Новоспасское, медик добросовестно осматривает пациента, хотя давно убедился, что нет никакой возможности унять эту таинственную злокачественную лихорадку. Но медицинский осмотр всегда действует успокоительно, если не на самого больного, то на окружающих. Вильгельм Данилович тщательно выполняет весь ритуал, потом громко объявляет:

– Будет у меня молодцом!

Евгения Андреевна не покидает больного сына, с надеждой смотрит на медика, потчует его кофе с густыми сливками и ждет новых утешений. Потом медику с затаенной надеждой показывают сиротку Николеньку, оставленного Полей.