Никто не внял призыву поэта. Разговор все время возвращался к «Борису», а историческая трагедия то и дело оборачивалась злобою дня.

Глинке посчастливилось выйти от Дельвига вместе с Пушкиным.

– Нам с вами по пути? – любезно спросил поэт.

– По пути, – не колеблясь, подтвердил Глинка, – и тем более по пути, Александр Сергеевич, что не хотелось мне говорить о трагедии вашей, не обдумав многого, но теперь, если позволите…

– Слушаю вас!

Они шли по Владимирскому проспекту, в сторону Невского, хотя Глинке надо было повернуть в противоположную сторону. Петербург был побелен нежданно выпавшим снегом. Дожди и туманы еще не успели отнять у Северной Пальмиры этот редкий парчевой наряд. На улицах было светло, как днем.

– Хочу спросить у вас, Александр Сергеевич, – начал Глинка, волнуясь, – если бы Руслан ваш дожил до старости, не взялся ли бы он, радея о правде, за перо летописца?

– Как?! – удивился Пушкин. – Сказочный витязь и монах Чудова монастыря кажутся вам единородны?

– Да, – уверенно подтвердил Глинка. – Имею в виду отнюдь не сказочные обстоятельства Руслановой поэмы. И витязь, размышляющий на поле битвы, и монах-летописец, единоборствующий в трагедии с всесильным царем, – все это и есть строители земли… – Глинка посмотрел на спутника и, решившись, продолжал: – Не Онегину же с его французским лорнетом и аглицким сплином суждено выразить русский дух в художестве?

– Вот как судите вы? – Пушкин явно заинтересовался поворотом разговора. – Стало быть, отрицаете вы русские черты в Онегине?

– Помилуйте, – всполошился Глинка, – как можно отрицать в нем нашу русскую беду? Но были и другие люди на Руси, сами вы изволили многих из них сегодня назвать. Когда же заговорят они, будучи перенесены в поэзию чудотворным вашим пером?

Собеседники все еще шли по направлению к Невскому проспекту. Чем больше горячился Глинка, тем молчаливее становился поэт. Только редкие взгляды его, вскользь брошенные на попутчика, свидетельствовали о глубоком внимании.

– И сонная усадьба Лариных – продолжал Глинка, – и охлажденный в разуверениях ум Онегина, и беспредметные мечтания Ленского – – все это, увы, наше. Но разве не устрашающее безмолвие простерто над усадьбами, в которых они обитают?

– А разве не слышен в романе голос самого сочинителя?.. Не в моих правилах отвечать на критики, но если вы столько требований предъявляете к сочинителю «Онегина», извольте, я прочту вам кое-что из будущих глав.

Продолжая идти, поэт тихо стал читать строки, посвященные героической Москве.

– Кто это говорит? – спросил, жадно выслушав стихи, Глинка.

– Увы! Из героев романа некому так мыслить. Вот и пришлось вмешаться самому сочинителю.

– Так оно и есть! – обрадовался Глинка. – Нет на Руси ни летописцев, ни поэтов, равнодушно внимающих добру и злу.

– Могу лишь повторить, что сказывал я у Дельвигов: далека еще словесность наша от полноты изображения народной жизни.

– В каком же неоплатном долгу находятся тогда музыканты! – с горечью вырвалось у Глинки.

Пушкин еще раз с новым интересом покосился на собеседника.

– Но уже существуют музыканты, – сказал поэт, – которые способны с таким жаром говорить о музыке даже на снежных просторах. Буду рад продолжить разговор, разумеется, не обязательно перед лицом сонного будочника.

Они остановились у подъезда Демутова трактира. Глинка кликнул извозчика.

– В Коломну, – сказал он.

– В Коломну?! – удивился Пушкин и неудержимо рассмеялся. – Нечего оказать, хороший я был для вас попутчик! Надеюсь, однако, что мы сойдемся на иных, более важных дорогах…

Поэт скрылся в подъезде.

Глава четвертая

– Милости прошу! – Антон Антонович Дельвиг радушно приглашает гостя в кабинет.

– Напомню ваше обещание, – говорит гость, – произвести совместный опыт по сочетанию народного стиха с народным напевом.

– Да где вы раньше были?! – сетует Дельвиг и, порывшись на письменном столе, протягивает Глинке предписание, только что полученное из министерства внутренних дел.

Чиновнику особых поручений барону Дельвигу предлагалось немедля выехать в Киевскую и Полтавскую губернии для ревизии комиссионерских счетов и разбора жалоб.

– Я, признаться, в жизни не видывал комиссионерских счетов, – объяснил поэт, – однако на днях еду, и бог знает, когда меня эти комиссионеры назад отпустят… Придется запастись терпением, хотя имею многое вам сказать.

– Вот не ожидал такой препоны! – огорчился Глинка, в свою очередь проклиная неведомых комиссионеров. – А я и не подозревал, что вы состоите на службе, Антон Антонович!

– Не всегда и я об этом помню, – признался Дельвиг. – До сих пор меня не тревожили, а теперь, к несчастью, вспомнили. И «Северные цветы» опять в сторону, – поэт показал рукой на рукописи, – а какой я букет подобрал… Ей-богу, обидно… Ну-с, идемте к Сониньке.

Он поглядел на гостя сквозь очки и, не выходя из обычного спокойствия, продолжал:

– Музыка составляет единственную ее отраду, однако нередко приводит к нервическому расстройству. Старался я занять ее корректурами, но, кажется, тоже плохо помогает. Авось поможет путешествие…

Вскоре Дельвиг вместе с женой уехал из Петербурга. У Глинки оказалось достаточно времени, чтобы вернуться к сокровенным замыслам. Русская опера должна отвечать закону жизненного правдоподобия не меньше, чем трагедия Пушкина. Но поэт написал трагедию о народе народным языком, почерпнутым из жизни. Музыканту же еще только предстоит создать столь же народный язык, на котором было бы естественно изъясняться в опере простому земскому человеку. В распоряжении сочинителей оперы были, правда, народные песни. Но как отдельные слова, хотя бы и взятые во множестве, еще не раскрывают духа языка, его строения, красоты, гибкости и силы, так и песни при всем их разнообразии еще не делают оперы. И здесь не могли помочь ни Моцарт, ни Бетховен, ни сам бог.

Впрочем, титулярному советнику, собиравшемуся состязаться с оперистами всего мира, пришлось убедиться, что и одних итальянцев достаточно для того, чтобы держать в плену изысканную публику русской столицы.

Едва афиши 1828 года возвестили о гастролях итальянской оперной труппы, как итальяномания вспыхнула с новой силой.

Билеты на спектакли брались с бою. Влюбленные спешили обрадовать ими возлюбленных. Еще только начались гастроли, а «Северная пчела» уже напечатала назидательный рассказ о том, как счастливец, добывший ложу на «Лючию», тотчас получил в награду руку и сердце красавицы, до тех пор непреклонной. Бойкий журналист, окрыленный удачей, состряпал новый рассказ, еще более назидательный: некий неверный супруг, утопавший в разврате, побывав на «Сандрильоне», потрясенный вернулся к семейному очагу. «Северная пчела» печатала эти перлы словесности и победно трубила: такова всепобеждающая сила истинного искусства!..

А билеты на очередной спектакль брались уже не иначе, как в кровопролитных сражениях у кассы. Немецкой и русской оперным труппам, подвластным бессменному господину Кавосу, пришлось потесниться. Итальянобесия стала всеобщей, если иметь в виду тех, кто ездил в театры. Жители захудалой Коломны, Песков или Охты оставались в полном неведении о событиях, происходивших в храме Мельпомены.

Глинка побывал на первых представлениях. В антракте, беседуя с Владимиром Федоровичем Одоевским, он выразился кратко:

– Вся сила итальянских певцов – в искусной школе. Наши природные голоса ни в чем не уступят…

Как будто для подтверждения этой мысли к Глинке попрежнему приходил певчий Николай Кузьмич Иванов. Все обольстительнее становился его голос. Иванов слушал похвалы маэстро и отвечал, конфузясь:

– Теперь бы и мне, Михаил Иванович, в Италию податься. Я бы показал себя.

– Дело, – соглашался Глинка. – В Италии умеют обрабатывать голоса. Но сохрани вас бог стать итальянским певцом!

– Итальянские певцы на весь мир первые! Видали, что в театре творится?.. – возражал Николай Кузьмич.