Через сутки противники стояли у барьера.

Таковы были обстоятельства, известные самому ограниченному кругу участников и свидетелей дуэли. Город еще жил разноречивыми слухами. Пушкин был на смертном одре.

В эти часы заговорила Россия. Она говорила устами тех неведомых людей, которые толпами стекались к дому поэта. Люди стояли на набережной Мойки, ожидая известий. Люди прибывали сюда с каждым часом, от раннего утра до глубокой ночи…

Глава десятая

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался… Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое Русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое Русское сердце будет растерзано…»

Случилось так, что в этом же номере газеты, вышедшем на следующий день после смерти Пушкина, была напечатана новая статья Одоевского.

«Разорвалась завеса, скрывавшая непроницаемо петербургский высший круг и все его суждения; настала эпоха настоящего переворота общих мнений».

Владимир Федорович писал об «Иване Сусанине». Речь шла о музыке. Но только ли к музыке мог отнести теперь эти слова читатель? Автор статьи разоблачал музыкальное невежество аристократической черни. Но в эти дни высший свет, проявивший себя в неизбывной ненависти к народу, в презрительных суждениях о всем русском, уже был заклеймен народным мнением как убийца Пушкина.

«Давно, давно уже говорят, – продолжал Одоевский, – о русском, о национальности; а теперь ясно, что высший круг остался тем же жалким, бесхарактерным и притом бессовестным подражателем».

Мысли Одоевского показались слишком дерзки редакции. Редакция сопроводила статью красноречивым примечанием: «Не слишком ли пристрастно мнение автора? В высшем круге общества, как и в других кругах, были два мнения: за музыку Глинки и против нее».

Авторы примечания, вероятно, и сами не предполагали, с какой четкостью определили они положение. В России было два мнения, два лагеря. Борьба шла всюду и везде. Она никогда не прекращалась, потому что никогда не прекращал борьбы против угнетателей русский народ. В этой борьбе погиб Грибоедов. Убили Пушкина. Яростно ополчились мертвые души на Гоголя. Борьба отражалась в оценке каждого события, каждого произведения искусства. Опера Глинки не составляла исключения.

Одоевский понял, что представляют собой суждения высшего света. Он понял, что эти бессовестные подражатели, ценители любого занятого на Западе образца, никогда не признают народное искусство Глинки.

«Они жалки, очень жалки!» – продолжал Одоевский. Но в следующих же строках газетный лист снова как нельзя яснее отразил действительность. Столь прозорливый автор статьи вдруг заколебался. «Они жалки! – писал Владимир Федорович и неожиданно заключал: – Сердиться на них не стоит, и, кажется, подобных нигде, кроме Петербурга, нельзя найти».

Редакция оставила эти строки без примечания. Владимир Федорович утешал читателей наивным утверждением, что темные силы, выступившие против Глинки, существуют только в Петербурге.

Враждебные народу силы существовали и действовали всюду – от императорского Зимнего дворца в Петербурге до захудалой барской усадьбы.

Император высказался о смерти Пушкина в беседе с царственным братом:

– Давно следовало ожидать, что неловкое положение кончится дуэлью.

Великий князь Михаил Павлович вполне согласился с Николаем Павловичем: естественный конец светского столкновения. Но император еще раз вернулся к Пушкину, когда писал своей сестре в Германию:

«Мне надо много сообщить об одном трагическом событии, которое положило конец жизни весьма известного Пушкина – поэта; но это не терпит любопытства почты».

Самодержец убоялся собственной почты – и не зря! Никто не мог бы начертать слов, более обвинительных против трона, чем сам венчанный убийца.

Его величество пережил, впрочем, неприятные дни. Бенкендорф ежедневно докладывал донесения секретных агентов: в них непрерывно звучало имя Пушкина. Пушкин жил, и с Пушкиным приходилось бороться.

Наследие поэта, оставшееся в его кабинете, могло таить новую угрозу благополучию трона. Граф Бенкендорф получил специальную инструкцию. Шеф жандармов вызвал Жуковского, которому было доверено первоначальное опечатание бумаг поэта.

– Предосудительное предадим сожжению, – сказал Бенкендорф. – но ранее того все подобного рода сочинения прошу доставить ко мне. Ничто не должно быть сокрыто от наблюдения правительства.

Василий Андреевич Жуковский был поставлен в щекотливое положение. В помощь ему Бенкендорфом был командирован пронырливый жандармский офицер. Но мысли Василия Андреевича были заняты делом еще более щекотливым. Ему не удалось привести живого Пушкина к подножию императорского трона. В предсмертную минуту поэт еще нашел силы сказать Жуковскому: «Я все тот же!» Только теперь, после смерти поэта, можно было действовать без помехи.

Жуковский трудился над статьей «Последние минуты Пушкина». Он работал долго и тщательно, много раз правил свои черновики, уничтожал записи. Автор не хотел, чтобы его когда-нибудь уличили даже в досадной мелочи; тем величественнее перешел бы к потомкам образ Пушкина-христианина, преисполненного любви к обожаемому монарху.

Над этим трудился Василий Андреевич. Речь шла о последних часах жизни Пушкина после дуэли.

«Я возвратился к Пушкину, – писал Жуковский, – с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением: «Вот как я утешен!» сказал он. «Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастья в его сыне, что я желаю ему счастья в его России».

Сочинив эту витиеватую, насквозь лживую тираду, Василий Андреевич задумался и для большего правдоподобия приписал: «Эти слова говорил он слабо, отрывисто, но явственно».

Жуковский выполнил давнюю свою задачу: он привел Пушкина к трону! Оставалось описать трогательное единение царя с народом. Жуковский нашел для этого удобное место там, где со слезами на глазах описывал стечение народа у гроба поэта:

«Особенно глубоко трогало мою душу то, что государь как будто сам присутствовал посреди своих русских, которые так просто и смиренно и с ним заодно выражали скорбь свою о утрате славного соотечественника… Редкий из посетителей, помолясь перед гробом, не помолился в то же время за государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного покровителя…»

Но это уже было слишком даже для Николая Павловича. Когда статья была напечатана в «Современнике», из нее исчезли многие особо возвышенные и столь же неправдоподобные места.

Глинка прочел первый номер журнала, вышедший без Пушкина. Статья Жуковского раскрыла закулисную историю его собственной оперы. Жуковский, объединясь с Розеном, вел и там свою линию: все должно быть обращено к подножию императорского трона.

Борьба шла всюду и везде, она отчетливо отразилась и на страницах осиротевшего «Современника». В том же номере, в котором Жуковский клеветал на Пушкина и на русский народ, была напечатана статья о петербургских театрах.

Под статьей нет подписи автора. Но кто же мог написать эти строки, полные веры в народ, в его искусство, в его будущее? «Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! – восклицает автор и, переходя к «Ивану Сусанину», заключает: – Опера Глинки есть прекрасное начало!»

Гоголь выполнил обещание, данное Пушкину, хотя статья его уже не застала Пушкина в живых. Однако новые распорядители «Современника», заинтересованные в участии Гоголя, пропустили в печать вещие строки, посвященные Глинке.

…Михаил Иванович закрыл книжку журнала. Да, начало положено. И никогда не свернет он с начатого пути.

Новая опера, задуманная по заветам Пушкина, будет нерукотворным памятником русскому поэту, творившему для всех языков. В уста древнего Баяна и вложит музыкант проникновенную песню о бессмертном певце. Неминуемо ополчатся на него за такую дерзость убийцы Пушкина. Но что из того? На поле давних битв выйдут тысячи тысяч сынов Руслана. Народ Сусаниных победит!