– Новое о Пушкине есть?

– Он совсем ко мне не ездит, – отвечал, вздохнув, Василий Андреевич.

– Жена моя была принуждена отказать от дома д'Антесу, – продолжал Вяземский. – Не было другой возможности оградить Пушкина от этого наглеца, но теперь жениховство опять открыло перед ним двери… А назойливость его к Наталье Николаевне становится нестерпимой.

– Да… д'Антес! – с сокрушением подтвердил Жуковский. – Но почему же Пушкин не ищет помощи у друзей? Неблагодарный! Не мы ли предотвратили кровавую встречу?!

Под кабинет Пушкина была отведена в просторной квартире самая неудобная комната. Одна дверь вела в детскую, другая – непосредственно в переднюю. Окна выходили на унылый, тесно застроенный двор. Только при свечах в кабинете становилось уютно.

Поэт никуда не выезжал. Он работал над историей Петра Первого, который уж не раз появлялся в его произведениях. Пушкин усердно размышлял над «Словом о полку Игореве». Надлежало обобщить многие мысли, порожденные древним первенцем русской поэзии. Редактор «Современника» собирался перестроить свой журнал. Через московских друзей поэт вел переговоры с Виссарионом Белинским… Никакие тревоги сердца не могли помешать повседневным трудам.

Пушкин разбирал накопившиеся бумаги, когда в передней раздался звонок и до кабинета донесся знакомый голос. Александр Сергеевич быстро встал из-за стола, подбежал к дверям и широко их распахнул.

– Александр Иванович! Душевно обрадовали меня, домоседа, – говорил поэт, встречая гостя. – Прошу покорно на диван, иначе нигде не уместитесь.

Тучный гость, Александр Иванович Тургенев, расположился на диване и долго отдувался.

– Жажду слышать городские новости, – продолжал Пушкин, нетерпеливо поглядывая на старого приятеля.

– Новости? Как новостям не быть, когда я из экипажа не вылезаю, – отвечал Тургенев.

Он достал какой-то лист из бокового кармана сюртука и передал Пушкину.

– Видали ли вы сию пьесу?

Поэт развернул лист. На нем были напечатаны стихи и ноты шуточного канона, петого в честь Глинки на обеде у Всеволожского. Это было полной неожиданностью для поэта.

– И проворен же оказался Владимир Федорович! – продолжал рассказывать Тургенев. – Свез к типографщику, а тот в сутки отпечатал. Одни имена чего стоят – верный барыш! Я к вам прямо из книжной лавки, Александр Сергеевич! Наперебой берут. А какие строки вам принадлежат, каждый, представьте, вслух читает. Разумеется, и я присоединил свой скромный голос. Шутка сказать – сам Пушкин славит!

– Нимало не досадую на Одоевского, если так случилось, – отвечал Пушкин. – Мы в долгу перед Глинкой. Однако куплетами здесь не обойтись. «Современник» непременно вернется к его опере.

– И разговоров же о ней! Разве что немые молчат. Бывал я и в Париже и в Риме на разных премьерах, но такого шума не запомню… Знать, в самом деле задело за живое?

Тургенев перешел к столичным новостям. Он числил среди своих друзей, приятелей и просто знакомых весь Петербург. Несмотря на тучность, он успевал объехать за день весь город. Его живая, полная метких наблюдений речь доставляла истинное удовольствие Пушкину. Недаром поэт с такой охотой печатал в «Современнике» письма Тургенева, присланные из-за границы.

Слушая гостя, Пушкин подошел к книжным полкам и достал первопечатное издание «Слова». Тургенев покосился, взял книгу, перелистал и вопросительно уставился на Пушкина.

– Намерен я, – сказал поэт, – выпустить новое критическое издание поэмы. О многом нужно поспорить с переводчиками и толкователями.

– Так! – Тургенев быстро повернулся к поэту. – Кто же, как не Александр Пушкин, отдаст дань гению древней Руси?

– Более всего бесят меня наши аристархи, – продолжал поэт. – Повернув раз навсегда свои головы на Запад, они не хотят видеть нашей славы. Это циническое презрение к отечественному поистине приводит в отчаяние.

Тургенев был любителем и знатоком старины. Путешествуя по Европе, он неутомимо отыскивал в архивах драгоценные памятники русской истории. Он мог дать дельные справки по «Слову».

Беседа друзей затянулась. В квартире стояла полная тишина. Никто не заглянул в кабинет, никто не мешал поэту. И Тургеневу ясно представилось, как одинок поэт в собственном доме. Пушкин не заводил речи о семейных делах, но был, очевидно, ими озабочен.

– А теперь, – сказал Тургенев, когда кончился разговор о древней поэме, – надеюсь, услышу что-нибудь из новенького, Александр Сергеевич.

– С готовностью плачу долг, – отвечал Пушкин. Он в задумчивости перелистал свои тетради. – Разве вот это? – продолжал поэт и стал читать:

Стихи были написаны совсем недавно, истекшей осенью. Поэт читал, и лицо его просветлело.

Тургенев взглянул на поэта. Перед ним был все тот же неутомимый и бесстрашный борец. Предприятия, которые замышлял он и о которых только что рассказывал гостю, неминуемо должны были превратиться в новые битвы.

– Впервой слышу, – молвил Тургенев, – чтобы русский поэт так уважительно думал о тех, кого называют инородцами.

– Предмет важнейший для судеб словесности, – с живостью отвечал Пушкин. – И представьте, на днях о том же говорил мне музыкант. Глинка задумал новую оперу по поэме «Руслан и Людмила»…

– Нигде еще об этом не слыхал, – удивился Тургенев.

– Может быть, я невольно выдаю чужую тайну. Впрочем, у нас был только короткий разговор. Но внимания достойно: музыкант, замышляя оперу о русском витязе, хочет представить Русь так, чтобы и в напевах отразился всяк сущий в ней язык. Предвижу, однако, что намерение это не встретит сочувствия ни у его величества, ни у графа Бенкендорфа.

Гость засиделся у Пушкина заполночь, а на следующий день продолжал свои обычные разъезды по знакомым. Всюду продолжались разговоры о «Сусанине», о куплетах Пушкина, о статьях Одоевского.

– Что же прикажете разуметь нам под словами «новый период в искусстве, период русской музыки»? – спрашивал Василий Андреевич Жуковский. – Поскольку пишет многоуважаемый Владимир Федорович о музыке господина Глинки, период этот, очевидно, начнется с простонародных песен? А представьте себе, – продолжал Жуковский, – возьмут музыканты разбойные песни о Стеньке Разине или песни тех камаринских мужичков, которых вел Ивашка Болотников? Вот и учредим тогда новый период… буйства. Да еще будем провозглашать: следуйте нашему примеру, просвещенные народы!

Впрочем, Василий Андреевич не обвинял Одоевского. Некоторые крайние музыкальные его мнения были давно известны. Но что смотрел Булгарин?

Грозные тучи стали собираться над головой Фаддея Венедиктовича. Он бросился за защитой к шефу жандармов и клятвенно уверял, что, печатая статьи Одоевского, горел только одним желанием – выполнить указание его сиятельства, полученное в театре на первом представлении оперы.

– Пошел вон! – равнодушно перебил Фаддея Венедиктовича всемогущий граф Бенкендорф. – Сам заварил кашу, сам и расхлебывай!

Шеф жандармов умывал руки. Но в голосе его редактор «Северной пчелы» учуял недоброе. Булгарин снова заметался и с ужасом слышал одну грозную новость за другой. Барон Розен, возмущенный пренебрежением к нему, уже докладывал государю-наследнику: вместо разбора его патриотической поэмы «Северная пчела» превратила суждения об опере в торжество крамолы. А Пушкин возглавил хор якобинцев! Вот в каком лагере, пусть хоть по недомыслию и безвинно, оказался Булгарин!