Луиза Карловна говорит и говорит, а Мари уныло прохаживается по комнате, прислушиваясь к тому, что делает муж. В кабинете стоит полная тишина. Тогда Марья Петровна подходит ближе к дверям и отвечает матери, едва сдерживая слезы:

– Не смейте так говорить о Мишеле! Если бы Мишель мог, он бы ни в чем мне не отказал… ни в чем…

– Мари! – зовет Глинка.

Едва Марья Петровна входит в кабинет, он обращается к ней так, как всегда называет ее, когда хочет быть особенно ласковым:

– Машенька, радость моя, какая у тебя опять беда?

Марья Петровна долго отнекивается, потом чистосердечно рассказывает о своем горе. Все шьют туалеты к Новому году, а она уже дважды была в театре в своем новом платье и почти ничего не шьет.

– Если бы я не была твоя жена, – печально говорит Марья Петровна, – мне было бы все равно. Но ты знаешь наших модниц: они непременно осудят тебя, а я этого не перенесу.

– Ахти, какая беда! – говорит, улыбаясь, Глинка. – Новый год в самом деле на носу. Что же нам делать?

– Мне ничего не надо! – Мари вдруг зарыдала. – Ничего… Я все обдумала. Я никуда не буду ездить, и никто не посмеет упрекать тебя.

– А уж этого я не допущу! – говорит Глинка и решительно выдвигает ящик письменного стола: там хранятся деньги, отложенные для уплаты за квартиру.

Теперь он умолял Мари взять эти деньги, и Мари была вынуждена уступить.

Марья Петровна давно покинула кабинет, а комната полна запахом ее любимых духов. От духов у Глинки, как всегда, кружится голова и неровно бьется счастливое сердце.

Наступил и новый, 1836 год, но дело с репетициями так и не ладилось. Денег, несмотря на присылку из Новоспасского, стало еще меньше.

В это время Глинка и встретил московскую знакомую Пашеньку Бартеневу.

– Правду ли говорят, Михаил Иванович, что скоро мы будем наслаждаться вашей оперой?

– Я работаю над ней со всем усердием, но еще ни разу не слышал написанного мной в исполнении артистов. Вот если бы петь вам дочь Сусанина! Не представляю лучшей Антониды.

– Я непременно буду ее петь, только, увы, не в театре.

– Стало быть, запрет, наложенный на вас, так и остается в силе?

– Безусловно, – отвечала Бартенева. – Но ведь будут пробы оперы до сцены?

– Пока не вижу этой возможности, – признался Глинка. – Опера моя еще не заявлена в театре.

– Значит, непременно надо устроить домашнюю пробу. – Пашенька задумалась. – Вы знаете князя Юсупова? Князь держит целый оркестр, а мне он, надеюсь, не откажет.

И дело неожиданно сладилось. Правда, юсуповский оркестр оказался мал для оперы. Посредственные оркестранты были плохо подготовлены для исполнения сложной партитуры. Но что стоило преодолеть все эти препятствия!

Глинка почти не бывал дома. Он работал и с капельмейстером и с каждым музыкантом. Партии переписывали сразу несколько переписчиков. Глинка привел в движение всех, кто только мог помочь. Молодой музыкант, Александр Сергеевич Даргомыжский, который появлялся на музыкальных вечерах у Стунеевых, тоже получал теперь письмо за письмом: «Нужен порядочный виолончелист, а я не люблю полагаться на авось»; «Нужен приличный контрабас, усердно прошу помочь!»

Даргомыжский объездил всех знакомых музыкантов. Если бы понадобилось, он достал бы и самого дьявола, только бы попасть на предстоящую пробу. По немногим беседам с Глинкой молодой человек предвидел события чрезвычайные.

Бартенева под руководством Глинки разучивала арию Антониды, которую поет дочь Сусанина, ожидая жениха из похода.

Глинка слушал и все больше ее хвалил:

– Теперь вижу, Прасковья Арсеньевна, задалась мне Антонида. А ей и вовсе счастье привалило: этакий у вас талант!

Из любителей, собиравшихся у Стунеевых, нашелся исполнитель для Сусанина. Сам Глинка готовился петь партию удалого ратника Собинина.

Репетиции шли полным ходом. Посредственные оркестранты уже играли так, что от души хвалил их сочинитель оперы. Рядовой капельмейстер, вначале совершенно растерявшийся, приобрел уверенность. Михаил Иванович умел заразить всех своей энергией.

Проба оперы, назначенная в особняке Юсупова, состоялась в конце февраля.

Но как далека оказалась эта репетиция от самых скромных пожеланий! У Юсупова не было хора. А Глинка уже затратился на наем дополнительных музыкантов, на переписку нот. О найме хористов не могло быть и речи. Какие там хоры, если Марья Петровна не могла сшить платья к знаменательному дню!

Но, несмотря на это печальное обстоятельство, именно на ее долю выпал едва ли не наибольший успех. Сановный хозяин дома от нее не отходил. Князь никак не ожидал, что какая-то проба оперы, которой он вовсе не интересовался, вдруг подарит его таким сюрпризом: юная Психея, полная несказанной грации, появилась неведомо как в скучном собрании музыкантов.

Репетиция была закрытой. На нее никого не приглашали. Но Феофил Толстой, во-время о ней проведавший, не сводил глаз с Марьи Петровны: почему пребывала в неизвестности этакая красота?

– Так вот о чем ты рассказывал мне еще в Италии, – говорил Толстой Глинке, – и до сих пор держал свою оперу в тайне.

Толстой бросил взор на Марью Петровну: еще одна тайна раскрылась на этой музыкальной пробе. На петербургском небосклоне всходила новая звезда. Кому, как не Феофилу Толстому, модному певцу великосветских салонов, знать все созвездия, красующиеся на петербургском небе…

К пульту стал капельмейстер. Оркестр сыграл увертюру. Теперь-то и надо было явиться хорам, которым принадлежало главное место в народной опере. Но хоров так и не было. Немногие собравшиеся любители снова заинтересовались, когда вышла петь Пашенька Бартенева. Но кто не знает, что Пашенька всегда и все поет божественно!

Положительно, это была для оперы самая странная проба: в ней участвовал преимущественно один оркестр. После антракта, когда действие было перенесено в польский замок, вся зала наполнилась звуками воинственного полонеза, чтобы смениться грациозным краковяком. Раздалась наконец и блистательная мазурка.

Действие шло к кульминации. Какое-то неясное смятение расстроило течение упоительной мазурки. Но вот с новой силой звучит она. В стремительном лёте глубоко скрыта опрометчивость пагубных надежд.

Репетиция кончилась на польском акте. Публика разъезжалась. Трудно было говорить о каком-нибудь впечатлении от такой неполной пробы. Еще меньше можно было говорить о достоинствах поэмы. Сам барон Розен мог насладиться только немногими стихами из тех, которые он заготовил. Егор Федорович был подчеркнуто скромен: торжество поэта было впереди.

– Все идет прекрасно, не правда ли, Михаил Иванович? – сказал он Глинке. – Мы будем достойны друг друга. – Он почтительно поцеловал руку Марье Петровне. – О если бы моя поэма была столь же прекрасна, как вы!

Князь Юсупов провожал прелестную гостью до вестибюля и просил у нее разрешения быть с визитом.

– Какой он милый, этот князь! – сказала в карете мужу Марья Петровна.

– Подумай, Машенька, – невпопад отвечал Глинка, – я слышал оперу в оркестре, и, клянусь, мне почти нечего менять.

– Но кто же сомневался в твоем таланте! – Она искоса взглянула на мужа: «Ох, уж эти мне артисты!» – Ты слышал, что я говорила тебе о князе? Он будет у нас с визитом.

Оказалось, что Глинка ничего не слышал.

А в квартире на Конной площади снова появились обойщики, толкались мебельщики.

– Что это значит? – удивился Глинка.

– Ты, кажется, опять забыл: у нас обещал быть князь Юсупов.

– Так что же? – Глинка все еще не понимал, для чего надо поднимать такую суматоху.

– Мой друг, я не вмешиваюсь в твою музыку, но я отвечаю за приличие в доме. Довольно и того, что князю придется тащиться на Конную площадь.

Глинка опасливо наблюдал за суетней обойщиков.

– Ты, кажется, решила, что моя опера не только поставлена на театре, но и принесла нам целое состояние.

– Я хочу только чуть-чуть освежить гостиную, милый, – оправдывалась Марья Петровна. – Это такие пустяки! Разве ты не слышал, что говорил барон: пора двигать оперу на сцену!