Одни из узкого личного расчета, либо из опасений утратить то положение, которое выпало на их долю, другие по неумению анализировать окружающие их условия или по складу их ума, сами не отдавали себе отчета в том, что происходило кругом них, третьи, наконец, потому, что искренно сами верили в то, что составляло сущность взглядов Императрицы, – но все они хором, и отличаясь в одних подробностях, только укрепляли Ее в избранном пути и приносили Ей, каждый откуда мог, то все новые и новые сведения о распространяющемся неудовольствии на Нее и всегда с указанием от кого оно идет, то передавали новые неведомо также откуда взятые слухи о том, что будто бы от Нее и Государя все ждут, – когда же, наконец, будут приняты меры к прекращению соблазна, давно смущающего преданных Монарху и монархии людей.

Среди таких условий и на почве приведенных особенностей в основных взглядах Императрицы произошли события, описанные мною, в конце 1911 и в начале 1912 г.

Всего с небольшим два месяца спустя после кончины Столыпина и назначении моем на пост Председателя Совета Министров, когда я только что видел очевидные знаки внимания со стороны самой Императрицы, когда несомненно с Ее ведома я был назначен Председателем Совета Министров, а затем мне были посланы из Ливадии открытые телеграммы с выражением полного одобрения за мои первые выступления в Государственной Думе, – началась в самой острой форме кампания в той же Думе и в печати против Распутина.

Государь отнесся к ней с совершенно несвойственным Ему раздражением, но в отношении меня Он был по-прежнему милостив, ни разу не выразил мне ни малейшего неодобрения и говорил только, что тон печати недопустим, и Его давно занимает вопрос о том, нет ли каких-либо способов положить конец такому явлению. Приведенные мною в своем месте объяснения мои о том, что Правительство безоружно против таких явлений, по-видимому, показались Ему сначала убедительными, и когда с тем же вопросом Он обратился вскоре, к Министру Внутренних Дел Макарову и получил тождественные со мной разъяснения, Государь реагировал на них также совершенно спокойно, по крайней мере, по внешности Императрица также ничем не проявила, открыто своею отношения ко мне и даже продолжала, как и незадолго перед тем, проявлять мне несомненные знаки особого Ее внимания ко мне. Пример отношения ко мне на дворцовом Собрании в конце января 1912 г., также приведен мною.

Все резко изменилось разом после посещения меня Распутиным 15-го февраля и доклада моего о нем Государю. С этого дня следует считать мое удаление неизбежным.

Государь оставался еще целые два года внешне прежним, милостивым ко мне. Императрица же изменила свое отношение, можно сказать, с первого дня после того, что я доложил Государю о посещении меня Распутиным. Вопрос с письмами, распространяемыми Гучковым, инцидент с передачею этих писем Макаровым Государю, поручение рассмотреть дело прежнего времени о Распутине, возложенное на Родзянко, и многое другое, уже описанное мною, все это были лишь дополнительные подробности, но главное сводилось, бесспорно, к шуму, поднятому печатью и думскими пересудами около имени Распутина, и в этом отношении визит последнего ко мне 16-го февраля и мое отрицательное отношение к посещениям «старцем» дворца сыграли решающую роль.

Без сделанного мною выше анализа характера и взглядов Императрицы такой вывод может показаться непонятным. С точки зрения этого анализа многое делается не только понятным, но представляется даже неизбежным.

Императрица была глубоко оскорблена тем шумом, который подняла Дума и печать крутом Распутина и его кажущейся близости ко Двору.

Ее моральная чистота, Ее понятие о престиже Царской власти и неприкосновенности ореола ее неизбежно влекли Ее к тому, чтобы отнестись к этому не иначе, как с чувством величайшей остроты и даже обиды. На Ее верование в то, что каждому дано право искать помощи от Бога там, где он может ее найти, на Ее искание утоления в величайшем горе, которое постигло Государя и Ее в неизлечимой болезни Их Наследника, Их единственного сына и продолжателя династии, на Их надежду найти исцеление в чуде доступном только Богу, там, где наука открыто бессильна, – совершено, по Ее понятию, самое грубое нападение, и святость Их домашнего очага сделалась предметом пересуд печати и думской трибуны.

Нужно было искать способов прекратить это покушение и найти тех, кто допустил его развиться до неслыханных размеров. Считаться с Гучковым не стоит. Он давно зачислен в разряд врагов царской власти. Макаров – слаб и, как человек способный мыслить только с точки зрения буквы писанного закона, должен быть просто удален.

Но виноват более всех, конечно, Председатель Совета Министров. Еще так недавно казалось, что он – человек преданный Государю, что угодничество перед Думою и общественными кругами ему несвойственно, а на самом деле он оказывается таким же, как все, – способным прислушиваться к непозволительным россказням и молчаливо, в бездействии, относиться к ним.

Вместо того, чтобы использовать, дарованное ему Государем влияние на дела и на самое Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному безобразию и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем Государя, и тогда его не могут не послушаться – он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в руки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо сказать Председателю Думы Родзянко, что Государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собою утихнет.

Такой Председатель не может более оставаться на месте, он более не Царский слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на Царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь Царской семьи.

Со мною об этом, разумеется, не говорят, но в окружении об этом только и идет речь, и слышатся все новые подтверждения моей близости к тому же Гучкову или моих – на деле никогда не происходивших – свиданий с Родзянко, во время которых постоянно развивается, будто бы, одна и та же тема – о необходимости высылки Распутина и удаления его от доступа к Государю. Отсюда только один шаг до того, чтобы открыто, на виду у всех на вокзале в Царском Селе, в марте 1912 года и при торжественном приеме в Ливадии в апреле того же года выразить мне прямое нежелание видеть меня, – и неизбежность моего увольнения становилась поэтому, естественным образом, только вопросом времени. Таков был ход мышления Императрицы Александры Феодоровны, как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам Ее природы.

Как реагировал Государь на это мне, разумеется, не известно. То, что происходило внутри Царской семьи – осталось в ней самой. Лично Государь никогда не высказывал своих взглядов при посторонних лицах, даже пользовавшихся милостью Его и Императрицы, но среди этих близких людей описанные суждения составляли постоянно предмет нескончаемого обмена мыслей, до той поры, когда решение об увольнении меня было принято, наконец, ровно два года спустя после того, что я сделал мой доклад о посещении меня Распутиным.

Много лет прошло с той поры и не раз из числа бывших близких людей, переживших, как и я, все события, выпавшие на нашу долю с того времени, многие открыто излагали при мне все те же взгляды о моей ответственности за то, что не были приняты меры к укрощению печати и к ограждению власти Государя от похода на нее сил разрушения.

Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как Министра Финансов. – В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым.

К чести людей, оставшихся на этой точке зрения, я должен сказать, что они высказывали ее и потом, в эмиграции, с тем же убеждением и совершенно бескорыстно, как и тогда, когда они вторили настроение влиятельной среды.

Сущность такого положения от этого нисколько, однако, не изменяется.