Не могу, впрочем, не оговориться, что такое отношение проявлено было не по отношению ко мне одному. Я уже упомянул в своем месте, что в 1911 году, при жизни Столыпина, когда Государь посетил в августе месяце Киев и должен был совершить на пароходе поездку по Десне в Чернигов, для Председателя Совета тоже не нашлось места на пароходах, сопровождавших Государя, и потребовалось не мало усилий, чтобы найти это место, и даже возникало предположение о том, что П. А. Столыпин продет в Чернигов на автомобиле и встретит Государя уже на месте. Судьба судила, однако, иначе, и Столыпин не выехал вовсе из Kиeвa.
Первая остановка, была во Владимире, затем в Нижнем, в Костроме, Ярославле, Суздале и Ростове, и везде у меня было одно впечатление – отсутствие настоящего энтузиазма и сравнительно небольшое скопление народа.
Помню хорошо, как в Нижнем Новгороде, когда мы с Рухловым ехали с вокзала в город в царском кортеже, мы оба думали одну и ту же думу и выразили ее одним общим впечатлением – очень тусклого и слабого проявления скорее любопытства, нежели истинного подъема в настроении народной толпы.
Еще более слабое впечатление осталось у меня от поездки по Волге от Нижнего вверх до Костромы. Дул холодный резкий ветер. Государь совсем не выходил на палубу, и народ его не видел; в местах, где была приготовлена, остановка с красиво убранным сходом с берега на воду – небольшие группы крестьян видимо ждали выхода Государя, да так и не дождались, потому что и Его и наш пароход безостановочно шли весь день, остановившись только на ночлег, не дойдя до Костромы. Словом, и тут не было народного подъема, и все, было красиво, но как-то пусто.
Большое впечатление произвела только Кострома. Государь и его семья были окружены сплошной толпой парода, слышались неподдельные выражения радости и, как будто с вернувшимся теплом, растаяла и сама толпа.
Тут же нужно отметить, что при посещении одной из церквей в ней оказался Распутин. Когда все вышли из церкви – его фигура была замечена, многими, и ко мне подошел Генерал Джунковский и обратил мое внимание на его присутствие среди немногих имевших доступ в церковь. Мне пришлось ответить ему, что я удивляюсь каким образом ему, как Товарищу Министра Внутренних Дел и Командиру Корпуса Жандармов, могло быть неизвестно присутствие здесь «старца» и получил в ответ:
«Я ничем не распоряжаюсь и решительно не знаю кто и как получает доступ в места пребывания Царской Семьи»; мне осталось только добавить ему: «так недалеко и до Багрова».
Не отмечу я ничем не выдающееся и пребывание Государя в Москве. Обычно для Москвы, поражающие своим великолепием и красотой царские выходы, на этот раз еще увеличенные выходом на Красную площадь и возвращением в Кремль через Спасские Ворота, отличались на этот раз изумительным порядком и далеко не обычным скоплением народа, заполнившим буквально всю площадь. Одно было только печально – это присутствие Наследника все время на руках Лейб-Казака. Мы все привыкли к этому, но я хорошо помню, как, против. самого памятника Минину и Пожарскому, во время минутного замедления в шествии, до меня ясно долетели громкие возгласы скорби, при виде бедного мальчика. Без преувеличения можно сказать, что толпа чувствовала, что-то глубоко тяжелое в этом беспомощном состоянии единственного сына Государя.
Среди праздничной суеты мне приходилось поминутно сталкиваться с озабоченным видом Сазонова, которого не оставляли в покое Балканские События. Тогда еще не были разрешены все трения между государствами, направленные на предотвращение Mиpoвого пожара. Каждый день приносил нервные вести о неразрешавшемся кризисе. Турецкий вопрос отошел на второй план, и первое место занимала в ту пору Сербо-Болгарская распря.
Приходилось почти ежедневно задумываться над грозными событиями, и проживая в одном доме с Министром Иностранных Дел – в доме Генерал-Губернатора на Тверской, – мы постоянно делились с ним мыслями и впечатлениями, и не было ни одной важной депеши, которую бы посылал или получал Сазонов без того, чтобы не посоветоваться со мною.
Государя я видел близко во время нашего пребывания в Москве всего два раза, и оба раза Он говорил мне, что Ему особенно отрадно знать, что все существенное проходит через мои руки, и что Он с уверенностью может сказать, что наша точка зрения все более и более встречает общее сочувствие, и что нам удастся предотвратить Европейский пожар.
Оказалось, что в это самое время Государь снова говорил Сазонову, что Он напрасно не настоял в прошедшем году на назначении меня послом в Берлин, но видит теперь, что уже поздно возобновлять этот вопрос. Сазонов продолжал, как мне передавали, хвалить Свербеева и говорить, что он прекрасно осведомляет его обо всем, что происходит в Берлине, и завоевывает себе прочное положение.
Скоро мне пришлось убедиться в том, насколько этот оптимизм был далек от истины.
Праздничные дни пролетели быстро, не оставив после себя заметного следа. Внешне все было, конечно, и чинно и торжественно, но, по существу, у меня осталось какое-то чувство пустоты. Не то вообще было мало действительного подъема, не то в самом мне был сознательный страх за близкое будущее, и повседневные заботы о том, что готовит нам наступающий день и как удастся предотвратить мировую катастрофу, поглощала все мое внимание.
Во всяком случае, и теперь я вполне ясно припоминаю, что среди праздничной суеты я был каким-то случайным гостем, душа которого была все время далеко от беззаботной смены красивых внешних впечатлений. Без преувеличения я могу сказать, что кроме меня только Сазонов был также поглощен тревогами данной минуты, а вся блестящая, разношерстная толпа жила просто сменою внешних впечатлений, мало отдавая себе отчет в том, что совершалось далеко за нашим рубежом, и не вдумывалась вовсе в смысл мировых событий. К чести Сазонова я должен сказать, что он жил под тем же гнетом незримых для толпы событий и хорошо понимал, что на нем лежит главный долг предотвратить все, что только могло дать этим событиям роковой для России и для всего мира оборот.
Своим наружным спокойствием он внушал всем окружавшим его какую-то слепую уверенность в том, что никакой опасности для нас в сущности и нет, и что мы можем быть вполне спокойны за наше положение.
Государь, за все это время, сохранял обычное спокойствие и самообладание. При встречах со мною Он просто обменивался короткими замечаниями, и все они носили, неизменно, характер глубокой н ясной уверенности в том, что мы выйдем благополучно из грозного кризиса, и сохраним все наше достоинство и наше историческое положение на ближнем Востоке. Раз Он сказал мне также мельком и о том, что верит в искреннее желание Императора Вильгельма не допустить до развития общеевропейского пожара и убежден в том, что Его влияние на Австрию будет и действительное и умиротворяющее.
Вопреки сильно распространенному мнению о том, что Государь просто был глубоко равнодушен ко всем окружавшим Его грозным событиям и не понимал их, я вполне убежден в том, что Он лучше многих понимал их, давал себе ясный отчет о их силе и значении, но был также убежден и в том, что с нашей стороны делается все, что только доступно нашим силам, и что мы стоим на правильном пути.
Его кажущееся внешнее спокойствие было потому отнюдь не проявлением Его равнодушия или непонимания обстановки, а только той исключительной внешней выдержки, под которой скрывалось, подчас, глубокое волнение.
Я убежден, что даже большинство из нас, стоявших близко к Государю, все же не знали Его сложной души и не представляли себе, что именно переживал Он в частые минуты глубокого и скрытого от всех нас раздумья. Конечно, не малую роль играли во внешнем проявлении Его отношения к окружающим событиям и та черта Его характера, которую принято называть оптимизмом. Была ли эта черта присуща его характеру по Его природе, или была она выработана Государем под влиянием Императрицы, я этого не знаю, но следует всегда помнить, что не только в эту пору, но даже гораздо позже, когда события приняли грозный оборот, и война разразилась над всем миром, и даже еще позже, когда мы стали нести грозные поражения, вера в великое будущее России никогда не оставляла Государя и служила для Него как бы путеводную звездою в оценке окружавших Его событий дня.