Последний вопрос, которого я коснулся, заключался в том, что ежегодный призыв новобранцев дошел у нас уже до 570.000 человек и поглощает более половины всего призывного контингента, не касаясь вовсе вопроса о степени пригодности к военной службе по состоянию здоровья. В Государственной Думе, уже раздаются голоса о чрезмерной тяжести этой повинности населению, и не подлежит никакому сомнению, что новое увеличение призыва, боле чем на 120.000 человек не пройдет гладко.

Я просил, поэтому, не разрешая этого вопроса сейчас, подумать – нельзя ли увеличить продолжительность сроков службы на один год и тем достигнуть той же цели, но при меньшем контингенте новобранцев. Военный Министр промолчал, Жилинский сказал, что этот вопрос интересный и на нем полезно остановиться, а Министр Внутренних Дел Маклаков, неожиданно для всех, выступил с горячею речью против меня, развивая в ней парадоксальную тему, что не следует бояться увеличивать призыва, а нужно стремиться, наоборот, к тому, чтобы весь контингент молодых людей проходил через ряды армии, потому что армия воспитывает народ, обучает его грамотности и возвращает населению не только дисциплинированную часть его, но и лучше накормленную, окрепшую физически и морально.

Этот горячий порыв не произвел, однако, большого впечатления. Государь сказал Военному Министру просто:

«Подумайте, Владимир Александрович, над этим вопросом, но только, ради Бога, не медлите этим делом, – мы и без того потеряли слишком много, времени».

На этих словах Государь закрыл заседание, сказавши мне:

«Мы все должны благодарить Вас, Владимир Николаевич, за то, как облегчили Вы наше сегодняшнее трудное положение».

Когда я вышел из гостиной, направляясь к выходу, отказавшись от завтрака, в передней меня догнал скороход, с приглашением вернуться к Государю. Я застал Его в большом кабинете, разговаривавшим с великими Князьями, которые тут же вышли, причем Сергей Михайлович сказал мне довольно громко:

«Теперь я вижу, какие приемы практикуются у нас.

Государь, обращаясь ко мне произнес следующую фразу, воспроизводимую мною с буквальной точностью, т. к. я тогда же записал все, что произошло:

«Я все вижу более того, чем хочу говорить. Не стану благодарить Вас, потому что знаю, как благородно и открыто Вы действуете всегда. Прошу Вас об одном – помогите Мне в этом деле, подгоняйте Военного Министра, напоминайте ему и поправляйте его ошибки. Ему одному не справиться, а Я вижу ясно, что мы не надолго сохраним мир. Что же будет, если мы опять будем не готовы к войне».

Я дал тут же Государю слово, что не буду ни в чем затруднять Военного Министра, но что я бессилен помогать ему, и мои напоминания только вызовут новые жалобы с его стороны. Сославшись на мой доклад в Ливадии 22-го апреля 1912 года, я сказал Государю, что генерал Сухомлинов не в состоянии справиться с делом, и что мы опять потеряем время, и я убежден, что до роспуска Думы на лето он не сумет провести этого дела.

«Но уж на этот раз Вы ошибаетесь», ответил мне Государь, «он дал Мне слово, что к 1-му мая все будет внесено, лишь бы его не задержали».

Мои предсказания сбылись. Сколько я ни напоминал Государю, сколько ни твердил Сухомлинову в Совете Министров, – дело опять застряло. Меня уволили год спустя; 30 января 1914 года, и только в марте того года, т. е. с опозданием целого года, после совещания, дело было внесено в Думу, да и то с такими ошибками, с такою неполнотою в расчетах, что все только разводили руками. До самого моего увольнения представление так и не поступило на мое окончательное рассмотрение.

Остаток времени до выезда на Романовские торжества, ушел, главным образом, на участие в целом ряде заседаний в Думе по отдельным вопросам и, в особенности, на прения по бюджету.

Моя речь по бюджету на 1913 год была, в полном смысле слова, моею лебединою песней, по сметным вопросам в Думе 4-го созыва. До прений по составленной мною же смете на 1914 год я не остался уже на месте Министра Финансов, т. к. мое увольнение последовало 30 января 1914 года, и отстаивал бюджет уже мой преемник Барк, который избрал, однако, благую часть, ограничившись весьма краткими замечаниями, посвященными, главным образом, восхвалению Председателя бюджетной комиссии.

Подготовительная работа комиссии по рассмотрению смет и росписи в этом году особенно затянулась, и общие прения начались только 10 мая 1913 года.

Я не предвидел, конечно, что я представляю мои соображения в последний раз, и придал моей речи исключительно общий характер, избегая всяких частностей, чтобы не давать повода лишней полемике, и это тем более потому, что роспись, мною составленная, и лишь в очень немногом измененная думскою бюджетною комиссиею, давала на самом деле основание ограничиться лишь общею характеристикою. Она была в действительности блестящею, по условиям ее сведения. Все расходы были сбалансированы исключительно на счет одних обыкновенных доходов, которые оказались достаточными и для покрытия всех чрезвычайных расходов, занесенных в роспись в крупной цифре в 235 миллионов рублей, т. к. избыток обыкновенных доходов над обыкновенными же расходами составил свыше этой суммы.

Произнеся эту мою последнюю бюджетную речь, я не думал, что она будет фактически моим последним выступлением по бюджету. Конец ее невольно сделался как бы моим завещанием, чего я вовсе не имел в виду, высказывая мои заключительные соображения о том, как следует поступать в будущем, если мы хотим беречь устойчивость нашего финансового положения.

С небольшим через год разразилась война, расстроившая все наше финансовое положение, а потом пришла революция и смела все, что было создано трудом стольких поколений, и водворила на место прежней жизни тот ужас разорения, о котором так не хочется говорить в настоящую минуту.

Речь моя закончилась, как говорит думская стенограмма, «продолжительными и бурными рукоплесканиями в центре» и в левой части правого крыла».

На этот раз общие прения носили нисколько иной характер, чем прежде. Конечно, запевалой явился, как всегда, Шингарев. К нему пришел на помощь Коновалов, повторявший, впрочем, все те же избитые либеральные мысли, но зато, в резкой оппозиции ко мне встала правая половина Думы в лице националиста Савенко и крайнего правого Маркова 2-го.

Мне пришлось вторично выступить в общих прениях и большое место пришлось уделить именно последним ораторам и в частности Маркову, который, критикуя деятельность Министерства Финансов, свел всю остроту своей речи на еврейский вопрос, выдвинул так называемое Поляковское дело, обвинив Министерство в явном потворстве евреям в ущерб государству и приплел, неизвестно почему, имя Вел. Князя Сергея Александровича, который погиб, по его словам, за его борьбу против евреев и никогда бы не допустил такой благотворительности в пользу Полякова. Упомянут был и покойный Столыпин, которому я мешал взыскивать деньги с Полякова. Мне пришлось возражать Маркову как раз в день моего выезда на Романовские торжества, 12-го мая.

По общему суждению я был в тот день в удачном полемическом настроении, да и тема была благодарная. Защищал интересы Полякова, во время управления Министерством Статс-Секретаря Витте, именно Великий Князь Сергей Александрович по настоянию котоpогo, a не кого-либо другого, было допущено изъятие в пользу Полякова, но сделано было не в интересах самого Полякова, а того огромного количества вкладчиков трех его банков, которые были бы разорены, если бы Торговому Дому Полякова не была оказана помощь.

Столыпин действительно требовал в 1910 году спешной ликвидации Поляковских активов, чему я противился, ссылаясь на то, что нужно продавать бумаги тогда, когда можно выручить наивысшую цену, что мне и удалось в 1912 году, благодаря чему Государственный Банк выручил лишние 3 миллиона рублей. Об этом я уже говорил б своем месте.

Вообще я мог привести ряд фактических доказательств того, что Банк вернул весь свой долг и не вернул только части процентов, а у Полякова не осталось ничего, что можно было бы продать. Я закончил мое возражение, быть может, несколько более, чем нужно, резким сравнением, сказавши, что Марков 2-ой напоминает мне того генерала, про которого существовал анекдот, что он в слове из трех букв сделал четыре грамматических ошибки.