Когда она мало-помалу успокоилась, я проводил ее до крыльца.

21

Улыбка, сияющая на лице Федора Петровича! Что-то невероятное, честное слово. Я еще никогда не видел, чтобы Федор Петрович, этот угрюмый, вечно чем-то озабоченный Федор Петрович, мой предшественник, бывший секретарь парткома колхоза «Серп», он же и учитель кабырской школы, улыбался так весело!

— У меня лекция готова! — сказал он, не переставая сиять. Но сначала, правда, он поинтересовался, как с лекциями обстоят дела, и я сказал, что никто еще не приготовил, хотя вот сроки уже подходят.

А вот у него, оказывается, готова, и он может ее прочитать. Ну и Федор Петрович! И поскольку ему не терпелось выйти на трибуну, мы наметили вечер ближайшей субботы и написали об этом афишу, тут же, не откладывая, и написали!

И вот он выходит на трибуну. Правда, народу собралось мало, но это обстоятельство не смутило лектора.

— Товарищи! В результате самоотверженного труда рабочего класса, колхозного крестьянства, советской интеллигенции экономика страны развивается ускоренными темпами. За первое полугодие текущего года сверх плана реализовано продукции на пять миллионов рублей!..

И как будто отворились шлюзы, полились неудержимым потоком, да не простые цифры, а все миллионы, миллионы, миллионы!.. И так вдохновенно, с таким пафосом! И так целый час. Нет, я не узнавал Федора Петровича. Да учитель ли это кабырской школы на трибуне в нашем клубе? Не работник ли Госплана СССР, приехавший к нам?..

Я сидел за столом на сцене и боялся поднять глаза в зал, хотя говорю, там народу было не густо, очень даже не густо. Но вот наконец поток цифр, в которые Федор Петрович предлагал вдуматься, прекратился. Я поднял голову. Оратор вытирал платком вспотевший лоб. Глаза его вдохновенно блестели.

— Может быть, будут вопросы? — робко спросил я.

К моему изумлению, в середине зала поднялся парень — я встречал, кажется, его в Кабыре, кто он такой?

— Скажите, — начал он. — Вот в Чебоксарах ставят ГЭС и одновременно строят большой тракторный завод. Правильно ли это?

Федор Петрович сказал: «Э-э…» — потом оглянулся на меня, и на лице его выступило беспомощное, жалкое выражение.

— Правильно, как же… — пробормотал он.

— Нет, неправильно! — выкрикнул парень. — ГЭС пусть делают в Чебоксарах, там Волга. Но зачем еще и завод туда городить? Почему все в одно место толкают? Почему бы и нам тракторный не строить где-нибудь в Канаше? Тут железная дорога есть, и люди есть! А то увешали все Чебоксары объявлениями: требуются, требуются! Что же, все должны съехаться в Чебоксары?

— У Канаша нет воды, а такому заводу нужно много воды, — сказал я.

— Надо — так нашли бы и воду! Ума нет, а не воды…

Парень махнул рукой и сел на место.

Я не мог оставить такое «замечание» без ответа и стал говорить о том, сколько заводов и различных предприятий построено и строится в Шумерле, Козловке, Алатыре, Вурнарах, что и тракторный завод в Чебоксарах — не последняя большая стройка в Чувашии, я уверен, будут и другие, не менее важные, а Федор Петрович как-то неприкаянно все стоял на трибуне, вытирал платком лицо, а в глазах его уже стыла тоска.

Наконец я спросил, есть ли еще вопросы. Вопросов больше не было. Но поскольку после лекции было объявлено кино, то никто не поднялся с места. Мало того, дверь отворилась, и в зал толпой повалил народ, торопясь занять места получше. Людям уже было не до нас, и мы с Федором Петровичем оделись за кулисами и через «служебный вход» вышли на улицу. Мой лектор молчал. Я понимаю, что после чрезмерного возбуждения у людей часто случается такое же чрезмерное разочарование, тоска и самое настоящее горе, хотя для него, кажется, и нет особых причин. Наверное, я сейчас должен был сказать Федору Петровичу какие-то теплые, похвальные слова, но что я мог сказать? Правду? Но правда о его лекции еще больше убьет его. Говорить же заведомую ложь я не могу, не умею и потому тоже молчу. Да, лекция плохая, скучная. Конечно, и кабырцам интересно знать, как обстоят дела в угольной или сталепрокатной промышленности, но ведь об этом надо говорить так, чтобы не было такого впечатления, будто эти тонны угля и километры проката делаются где-то на другой планете. Ведь они делаются на земле, в нашей стране, для нашей жизни, для нас, и задача лектора — найти такие слова, такие факты, чтобы эти все абстрактные цифры с шестью нулями сделались понятными, близкими.

Людей интересует и газопровод «Дружба», и нефть Тюмени, и КамАЗ, и БАМ, но только бы рассказать-то об этом нормальным, живым языком, пусть и коряво будет, нескладно, но пусть это будет слово живого человека, а не «говорящая газета». Почему бы, например, не начать с рассказа о том, что делается в Чувашии, а потом перейти на уголь и на сталь?..

Впрочем, легко мне рассуждать. А где Федор Петрович мог разыскать материалы хотя бы о промышленности Чувашии? Только что перебрать годовые комплекты республиканских газет. Но какой это труд, сколько для этого нужно времени, а где оно у него, учителя? Подготовка к урокам, сотни тетрадей, педсоветы, классные собрания, а дома — семья, хозяйство… Нет, нет, я должен быть благодарен ему даже за такую лекцию! Ведь выкроил же он время для того, чтобы проглядеть эти газеты, выбрать материал к теме, все это переписать в тетрадку, и как он радовался, как ликовал, совершив этот героический (для него!) труд! И сделал это первым! Должно быть, те мои горячие слова о долге сельской интеллигенции глубоко засели в его сердце, а иначе-то как объяснить? Да, я должен благодарить его за такую даже лекцию, ведь она не упала к нему с неба, и разве в этом нет правды? Разве для него самого именно в факте собственного усилия не заключается вся правда?! И вот он идет молча, он подавлен, опустошен тем явным невниманием, с которым слушали его, теперь он, может быть, лучше понимает, что лекция плоха, и приходит ему мысль, что зря все это, что никогда он больше не выйдет на трибуну, что черт с ним, с долгом интеллигенции… А я молчу. Нет, я не должен молчать, ведь я не покривлю душой, если признаю его труд… Так я внушил себе или понял, точно не могу сказать, улыбнулся, взял Федора Петровича за локоть.

— А что, Федор Петрович, ведь не плохо для первого раза!..

Вышло, однако, скованно, деревянно, прямо сказать, вышло, но Федор Петрович не заметил.

— Правда? — воскликнул, он, останавливаясь. — Вы не шутите?

Я уверил его, что не шучу, что в конце концов его лекция одним тем хороша, что первая, первая ласточка. Конечно, можно было бы взять несколько фактов своих, чувашских, но ничего, ничего!..

— Да, да, я сам понимаю, — оживился Федор Петрович, — но знаете ли… я думал…

— Но все можно поправить, ведь не последний же раз вы ее прочитали… Хорошо бы, например, к Октябрьским праздникам, а?

— Да, хорошо бы, я бы тогда учел, это верно!..

И когда мы уже прощались, он крепко пожал мне руку и с такой душевной искренностью сказал «спасибо», точно впервые в жизни услышал похвалу в свой адрес. А я, честно признаться, расчувствовался чуть ли не больше его, — такая сладкая спазма сдавила горло…

И вот я думаю: какая странная у меня должность, какая странная работа!.. Вроде бы нет у меня ни особых прав, ни строгих обязанностей, обозначенных каким-нибудь строгим расписанием, кроме разве обязанности содержать в полном порядке партийные документы, но в то же время мне словно бы поручено и далее в обязанность вменено неписаную отвечать за все, за каждое дело, за каждую человеческую душу. Правда, если колхоз «Серп» не выполнит плана по молоку, мне нагорит не меньше, чем Бардасову, но плана на состояние человеческой души нет, и если Федор Петрович триста шестьдесят пять дней в году будет угрюм, сердит и подавлен, с меня за это никто не спросит. А между тем… между тем не от этого ли именно состояния душ человеческих зависит и дело, то же молоко, и картошка, и лекция, и урок в школе?.. Да, странная должность…

22

И вот что еще открыл я для себя; мои же собственные мысли меняют меня. Нет, не внешне, разумеется, а в смысле суждений, в смысле точки зрения, которую я высказываю по поводу той или иной проблемы. А поскольку моя новая точка зрения не всегда совпадает с мнением другого человека, появляется вроде бы как неудовольствие уже моим действием, моим поступком. Правда, Бардасов не выразил неудовольствие, он сначала только изумился и так поглядел на меня, точно не узнал. Я, видите ли, впервые не согласился с ним!