— Юру? Да, проводили…
Взглянули друг на друга и улыбнулись, как будто поняли всю ничтожность таких разговоров сейчас, когда наконец-то увиделись, стоят рядом, и никого вокруг, никого, ни единой души…
— Леша, знаешь…
— Что?
— Я никогда не радовалась чужому горю…
— У тебя доброе сердце, Юля.
— Но когда Сетнер Осипович сказал, что у тебя… что вы разошлись, я обрадовалась.
— Ты всегда была искренней, Юля, ты всегда говорила то, что было у тебя на уме.
— Потому про меня и говорят: «Злая, старая дева», — Она опять засмеялась неестественным смехом.
— Не знаю, я не слышал такого. Это ты сама про, себя придумала.
Она вздохнула, помолчала и неожиданно горько, тихо:
— Вот, ты опять первый открыл мой секрет!..
Он в порыве внезапных нежных чувств обнял ее и поцеловал в волосы, в тугие косы на голове. Но тут же и почувствовал, как твердые сильные руки уперлись ему в грудь, и он отпустил Юлю. Так они стояли на крылечке друг против друга и не знали, о чем говорить, что делать. Как будто все, что можно было сделать и сказать друг другу, у них уже было сделано и сказано. Раньше в это почему-то не верилось, воображалось, что та их первая любовь бесконечна, чувства так же свежи и сами они верны этим чувствам. Бывало, в студенческую пору шутили: подарят какому-нибудь имениннику громадный сверток, он и надеется, что там бог весть что, а начнет разворачивать, а там бумага, одна бумага, и только где-нибудь в самой середке завернута безделушка, соска или еще что-то дешевенькое, такое не соответствующее первоначальной надежде. «Наивный мальчишка, — укоряет себя Алексей Петрович. — Прошлое не возвращается, об этом знает каждый…» Он смотрит на ее белые туфли и говорит:
— Прости меня. Юля…
— Да за что, Алеша? Я с тобой не грешила, у тебя нет вины.
И говорит она об этом даже с какой-то гордостью. Чем она гордится, бедная!
— А помнишь, как ты приезжал в деревню с молодой женой? — спрашивает она вдруг.
— Как же не помнить… — Однако в памяти Алексея Петровича возникают какие-то смутные картины, да и то он не уверен, этот ли случай имеет в виду Юля, ведь все так давно было, и ничего интересного.
— Тогда я пришла к Анне. Вы вышли на улицу и сели на скамейку. Тогда я долго смотрела на вас в окно, а потом побежала на гумно. Мне так хотелось умереть. «Для чего я буду жить на земле без него?» — думала я. Анна меня нашла и помаленьку отвлекла всякими разговорами, утешила… — Она помолчала с минуту и продолжала — На другой день ты поехал зачем-то в Шумерлю. Анна зовет меня: пойдем посмотрим на молодую. И мы пошли. Не дура ли я была?!
— И что же, посмотрели? — Алексей Петрович почувствовал, как забилось при этом сердце в груди.
— Посмотрели. Платье мне понравилось.
— Платье? — удивился Алексей Петрович. В нем даже что-то вроде обиды всколыхнулось, обиды за Дину.
— А зубы… — сказала Юля и, усмехнувшись, замолчала.
Зубы? Что же, у Дины нормальные зубы, правда, мелкие, но зато белые, здоровые, она за ними так ухаживает, чуть что — сразу же доктору, так что зубы у нее всегда в порядке. Чем же они не понравились Юле?
— Таких зубов в своей жизни я еще не видела.
Он пожал плечами.
— Они росли вовнутрь.
— Вовнутрь? — удивился Алексей Петрович. — Как это?
— Ну, в глубь рта, как у акулы, — объяснила Юля Сергеевна.
Да, пожалуй, что-то похожее было. Но как это она смогла заметить? Отчего же она ничего не увидела в Дине, кроме как эти зубы?
— Ты наблюдательная, оказывается, — сказал Алексей Петрович, убирая руки за спину. То доброе, нежное чувство, с которым он шел к Юле, как-то незаметно иссякло. С трезвой ясностью он вдруг понял, что если бы снова пришлось сделать ему выбор, то он сделал бы точно так же. Юля, о которой он в последнее время так часто думал, осталась в далеком прошлом, а та, что стоит рядом с ним, уже другая, совсем другая, чужая ему, чужая и далекая. Между ними — прошлое, и прошлое это — как глубокий овраг. Он сделал их чужими, он разъединил их окончательно и навсегда. Странно признаться, но ему даже скучно стоять здесь.
— Уже поздно, — говорит он и смотрит вверх, в черное звездное небо. — И люди спят, и собаки спят, и куры спят, только мы не спим. А тебе ведь завтра на работу.
Она ничего не отвечает, строго сдвинула тонкие брови, смотрит мимо него с угрюмой сосредоточенностью. О чем она думает?
— О чем ты задумалась? — спросил он.
— Так, ни о чем.
— Я слышал, к тебе сватается главный агроном колхоза. Я сегодня видел его, познакомились. Интересный мужчина.
Она небрежно дернула плечом.
— Я желаю тебе счастья.
— Спасибо, — с ироническим презрением проговорила она. У нее дергались губы, как будто она собиралась заплакать, но изо всех сил сдерживалась.
— Извини, — сказал он, — пришел среди ночи, говорю всякую чепуху…
— Может быть, все-таки зайдешь в дом?
— Уже поздно, — улыбнулся Алексей Петрович. — Пойду восвояси.
Она промолчала.
— До свидания. — Он взял ее руку и ласково, сильно пожал. Рука была холодная и даже не шевельнулась в ответ.
От калитки он обернулся. Юля все еще стояла на крыльце.
— Прощай, — тихо сказал он, однако получилось так тихо, что Юля Сергеевна вряд ли слышала.
23
Ему снится, что он лежит в лесу на теплой земле. Сквозь желтую осеннюю листву блестит солнце, и он смотрит на этот солнечный блеск из-под прикрытых век. Желтое теплое сияние, запах хвои, глухой ропот высоких крон под ветром, где-то в отдалении, похожее на старческое покряхтывание, скрип сухой сосны… О чем это она так настойчиво скрипит, как будто добивается, чтобы Алексей Петрович внял этому голосу? И верно, слышатся ему какие-то внятные звуки, даже слова отдельные можно разобрать, что-то о том, что добро и зло… А что — добро и зло? — не понять, далеко, невнятно. Да все это слишком хорошо известно, даже слушать не хочется. Борьба между добром и злом, победа добра… О чем тут толковать! Так-то оно так, но дело в том, что добро делается добром только тогда, когда осуществляется в твоем поведении, в каждодневном поступке. И из этих поступков, как из кирпичиков — здание, складывается вся твоя жизнь. Стоит тому или другому кирпичику лечь криво или оказаться ложным, обманчивым, как вся постройка, то есть вся твоя жизнь, исказится, изломается, а чтобы начать вое сначала, понадобится другая жизнь, которой тебе не дано…
Но вот солнце закрывается тучей, ветер в вершинах деревьев крепнет, и теперь уж не разобрать, о чем скрипит старая сосна… Потом появляется кто-то в белом холщовом платье. Кажется, мать. Платок повязан низко, а лицо бледное, совсем белое, как платок…
— Лексей, я родила тебя для того, чтобы ты был хорошим человеком…
Но слабый голос матери гаснет в шуме ветра. Она что-то еще говорит сыну, что-то еще очень важное хочет сказать ему, но деревья шумят, и Алексей Петрович делает усилие приподняться, приблизиться к матери, чтобы услышать ее слова, но просыпается. Он лежит с открытыми глазами, смотрит в тесовый потолок и думает о том, что приснилось. Обыкновенные слова о добре и зле кажутся ему сейчас очень важными и полными значения. Словно никогда прежде он и не слышал ничего подобного…
Он лишь успел умыться, как пришла сестра.
— Ты крепко спал, я тебя не хотела будить. Читал, видно, долго. Или писал чего?
— А сколько же времени? Почему-то никого не слышно.
Сестра глубоко вздохнула:
— Все наши уехали с раннего утра тушить пожар.
— Пожар?
— Лес горит, — сказала сестра. — Людей повезли на машинах.
— Где горит? Далеко?
— Километрах в семи от нас, недалеко от лесничества.
Он огляделся, посмотрел вверх, но небо среди яблоневой листвы было по-вчерашнему белесо, солнечно.
— Не заметно что-то.
— Ветер не в нашу сторону, вот и незаметно.
— Много поехало народу?
— Все мужчины выехали. Женщины только и остались. И то Сетнер велел всем тут быть начеку. Ох, эта засуха совсем замучила!..