– Сила искусства? – переспросила Аля.

– Да, сила искусства, врачующая душу, – эта сила дает тебе знание, что живешь не зря, что есть смысл. И может быть, великие поэты осязают и чувствуют мир сильнее, что позволяет им врачевать душу не только свою, но и чужую. Пусть даже они спасут кого-то одного за всю свою жизнь…

– А ты? Ты сам?

– Я любитель. У меня здесь подпольные проекты. Мы печатаем какие-то книжки, издаем брошюрки, что-то выдумываем. А в столице я надеваю на себя маску литературного агента и стараюсь опубликовать тех, кто этого так жаждет. Иногда удается пробить какие-то произведения в свет. Редко, но… А те ваятели искусства, у которых есть деньги, готовы платить, чтобы быть услышанными. Таких тоже немало.

– Ты для них вроде Бога?

– Да ну. Если уж я Бог, то Бог своего маленького треста, где каждый хочет быть услышанным. Для кого-то важно изнасиловать чужие уши, для кого-то врачевать души, как у твоего знакомого скульптора. – Представляешь, как это глупо. Я даже не знаю названия этого городишки…

Кирилл засмеялся так искренне, что заразил своим смехом Алю, и где-то вдалеке раздалось эхо.

– Может, потому что ты не хочешь этого знать?

– Наверное… Я хотела уехать в никуда, и вот я приехала… – задумчиво сказала Аля.

Они смеялись, не обращая внимания на время, темноту, мир вокруг и темные тени еще не реабилитировавшихся от зимы деревьев.

– Тогда я не буду тебе говорить, – ответил он, а потом прибавил шепотом, – но, конечно, за МКАД.

Кирилл наклонился ближе, быстро прикоснулся к ее закрытым губам, задержавшись на мгновение, пощекотав бородой.

– У тебя сладкая борода.

– Ну, так наслаждайся.

Каждая реплика вызывала у них смех, которым смеются только счастливые люди.

– А твои стихи! Я тебе обещаю – их будут читать. Это такая наивная непосредственная история любви.

Он сжал ее в объятиях.

– Я хочу, чтобы ты еще говорил про поэзию, про поэзию и искусство, не останавливаясь, – сказала она, – и про секс…

– Ну, если говорить о поэзии в сексе и о сексе в поэзии, – Кирилл задумался. – Например, любовная поэзия – это когда ты любишь человека больше себя и, наверное, больше поэзии, во время этого… И ты готов любить его всего таким, какой он есть, хотя бы эти пять часов, пока Вы занимаетесь любовью, даже если в реальной жизни он не является твоей мечтой, твоим идеалом, или кем-то, с кем ты хотел бы прожить всю жизнь…

– А как насчет философской поэзии? – Аля иронизировала, но ожидала серьезного ответа.

– Философская поэзия – это секс из восточных практик. Я думаю, что люди, интересующееся дао, тантрой и прочими делами…

– А может быть, они видят в этом сексе какую-то философскую суть?

– А может быть, для них секс – это просто продолжение философии Фрейда? Немного протест Августину с его «Исповедью» и, в то же время, одиноко страдающему Шопенгауэру? – продолжил он мысль Альки.

Аля улыбнулась. Сохраняя прежний тон и пробегая пальцами по ее спине, Кирилл продолжал свою речь с невозмутимым спокойствием:

– Философская поэзия – это секс как протест.

– Ну, а что ты думаешь о религиозной поэзии?

– Я думаю, что нельзя предохраняться. А при оргазме восклицать «Боже мой!».

– Какое богохульство! – Аля в шутку ударила его.

– Нет, на полном серьезе. Разве ты не знаешь притчу о том, что Бог сотворил женщину именно так, чтобы она при половом акте произносила эти слова.

– А еще когда-то в античности существовал культ фаллоса… – сказала она.

– Да, но не будем об этом – ему на смену пришел культ вагины.

Аля смеялась. Его парадоксальный юмор словно отпугивал призраков ее прошлого.

– Ну а городская лирика – это что же, типа секс в большом городе?

– Думаю, ты совершенно права. И больше всего меня бесит, когда люди называют это «потрахаться», ведь они трепетно хотят любить друг друга.

– Не обобщай.

– Я же говорю про нас, – сказал Кирилл и прижал ее к себе, она услышала, как колотится его сердце, словно в клетке.

– Твое сердце в неволе.

– Я думаю, если оно вырвется на волю, будет еще хуже – я просто умру здесь, в этом заброшенном парке, в твоих объятиях, а у входа «У музы за пазухой» будет висеть короткий некролог, дескать, был такой в нашем городе ненормальный чел, который выпустил наружу свое сердце, как Данко в темном лесу.

– Пожалуйста, не умирай.

Она трепетно обняла его. И Кире показалось, что в ее правом глазу заблестела слеза, готовая скатиться по ее красивой, бледной при тусклом свете луны, щеке.

Секс и поэзия были здесь

– И что я делаю? – спросила себя она, когда дверь в его квартиру была уже закрыта за ней. – И что я делаю? – снова спросила у себя она, так и не получив ответа у своего сознания, хотя ответ был до неприличия ясен.

Кирилл и Аля стояли в объятиях друг друга на его кухне. И, благодаря включенной иллюминации в его квартире, жители соседнего дома могли наблюдать стройную фигуру девушки, обнимающую за шею худощавого молодого человека, который, поднимая какую-то бесформенную одежду на ней, пытается добраться до ее спины в поисках невинных эрогенных зон.

Он смотрел в ее в глаза, как обычно смотрят мужчины, которые уже уверены в том, что им готовы отдаться. И кульминация этого свидания, наступившая посередине ночи, предполагала бурное продолжение на синих шелковых простынях в спальне, на стиральной машине, в гидромассажной ванне, на подоконнике с фиалками или прямо здесь, на кухонном столе…

От этих мыслей у Али свело живот, как это бывало обычно в такие ответственно-сексуальные моменты. Но думала сейчас она не столько о том, насколько у нее свело живот, сколько о том, как это произойдет…

«Сейчас он возьмет меня на руки и понесет куда-то, а потом долгий петтинг, немного развратных, таких вкусных ласк и обладание странным человеком, номер телефона которого был написан на скомканной бумажке в кармане…» – Аля остановила свой поток мыслей. Кажется, Кирилл нашел, что искал.

И собственное учащенное дыхание сбило ее с продолжения размышлений на тему…

– Может, выключим свет, а то здесь сейчас будет такая эротика? – сказал Кирилл.

«Может сказать, что свело живот и предложить просто поспать…»

– думала она, отдаваясь в его нежные сильные руки.

Но не сказала ничего, кроме:

– Да, свет, пожалуй, выключим. Странный у вас город – город нелюбителей занавесок.

– Ты выключишь, – сказал он и резко схватил ее на руки, – вот там переключатель… здесь… и здесь…

Он нес ее на руках, а она одной рукой обнимала его за шею и щелкала выключателями, гася свет, и поэтический сумрак, окутавший их в лесу, словно снова обступил их.

Они оказались на круглой кровати в его спальни. Он крепко прижимал ее к себе. И его руки то сильные, то нежные, как перышко, пощипывали и гладили ее спину, поднимаясь выше, где он нашел ее лопатку. Он зажал ее пальцами.

Она засмеялась и поцеловала его. А он ответил нежными прикосновениями к ее губам своими, обцеловывая их, как будто хотел поцеловать каждую клеточку этих губ. Она уже начала расстегивать пуговицы на его рубашке, обнаружив там еще и хлопковую футболку, которая мешала ей свободно дотрагиваться до его тела.

Рубашка медленно поддавалась, пуговица за пуговицей, потому что она намеренно делала это одной рукой, опираясь другой, согнутой в локте, на подушку. Пока она проделывала эти манипуляции с пуговицами, он целовал ее лицо: клеточку за клеточкой ее гладкой и бледной кожи, потом веки, потом ресницы, потом губы, потом снова веки, потом щеки, продолжая ласкать между лопаток. Его нетерпение нарастало. Он хотел разорвать на себе эту дурацкую рубашку, но ей еще оставалось расстегнуть две пуговицы. Вдруг она нежно прижалась головой к его шее, потом повернулась, поцеловала его, укусила за нижнюю губу, не рассчитав, до крови, расправилась с двумя последними пуговицами. А он уже срывал с нее эту красную рубаху, принадлежащую скульптуру.