В Поджибонси их обогнал другой поезд — удаляясь, он становился все короче, пока от него не остался лишь торец заднего вагона, так что уже непонятно было, стоит он или уходит — будто обман зрения. Вагоны, увлекаемые паровозом, поднимались и опускались, колеса катили друг за другом в унисон по одним и тем же рельсам, товарные вагоны, опломбированные, терпеливые, были выкрашены красной краской, а поверх нее белые цифры — глядя на все это, он чуть не расплакался. Все они выворачивали ему душу, давили ее всмятку!

Он почувствовал себя одиноким и всеми покинутым, и совсем забыл о сидящей напротив Гизоле, которая разглядывала его с острым любопытством, от чего ее взгляд приобрел колдовскую неподвижность.

Когда Пьетро, вздохнув, вдруг встретился с ней глазами, то воскликнул:

— Сегодня ты больше меня любишь!

Она глянула на него презрительно, но поспешно опустила ресницы, пряча глаза: этот взгляд будто вырвали у нее из души.

Молодой человек ничего не понял, и теперь ждал, чтобы она что-нибудь сказала.

Тогда Гизола усадила его рядом, и они взялись за руки.

Люди входили и выходили, на станциях горели огни, еще пуще нагоняя на нее тоску.

Приехав в Сиену, она наотрез отказалась идти к тете.

— Да почему же?

— Она слишком много захочет знать: я никому ничего про себя не рассказываю.

Она-то могла жить так, как хочет! Он посмотрел на нее, такую сильную и независимую. Но чтобы убедиться, что она ничего не пытается скрыть, сказал:

— Зря ты так: все-таки она твоя тетя.

— Может мне пойти в гостиницу?

— Если тебя увидят одну, то могут подумать плохое.

— А ты-то разве не знаешь, что я только твоя?

И затянула детским голоском, хлопая его кокетливо по руке веером:

— Ну, пожалуйста. Ты все время все делаешь по-своему. Ведь правда, сегодня ты порадуешь свою Гизолу?

Идти до трактира было недалеко, уже темнело — пора было что-то решать.

За базиликой святого Франциска показалась вереница низких облаков — как пожар.

Кто-то замедлял шаг, всматриваясь им в лица, и тогда они прибавляли ходу.

По левую руку открылся вид на город — ту часть, где расположена церковь Мадонна-ди-Провенцано. Все дома стояли слишком тесно.

Оба умолкли и сами того не заметили. Крыши широкими уступами поднимались к старинному зданию Палаццо Салимбени, громаду которого накрывала черная тень гигантской ели. Где-то за ним невесть откуда торчала макушка Торре-дель-Манджа, а чуть в стороне над плоским морем крыш поднимался купол Мадонна-ди-Провенцано. На трех улицах, сплетавшихся узлом у ворот Порта Овиле, крыши, наоборот, шли вниз, наклонившись все в одну сторону, словно дома никак не держались прямо. Кусочек одной из улиц напоминал каменистую расселину. Там неподвижно застыла женщина — точно не в силах выбраться.

Ближе к углу крыши сплющивались, и последний, самый нижний дом, держал на себе весь навалившийся на него ряд.

Очнувшись, Пьетро встряхнул руку Гизолы и вернулся к прежнему разговору:

— Прости, что я не хочу… Сделай, как я скажу.

Гизола снова остановилась, теряя терпение.

— Послушай… я тут придумал отвести тебя поужинать к отцу. Я ему сказал, что поехал в Поджибонси, к другу — сочиню, будто встретил тебя в поезде.

Она подождала, пока случайный прохожий отведет от нее взгляд, и спросила:

— А он нам поверит?

Чужое любопытство смущало их, изводило своей назойливостью.

— Разумеется!

Гизола опустила голову и долго так стояла — не размышляя, а изо всех сил пытаясь сосредоточиться — и, в конце концов, ответила:

— Не нравится мне это.

Они замолчали, чувствуя, что еще немного и разругаются. Повисло долгое молчание — в такие минуты ненавидишь все вокруг — потом Пьетро взял ее под руку и довел до порога трактира.

Доменико увидел их, издалека махнул Гизоле и поначалу поверил объяснениям Пьетро, который, впрочем, прежде не солгал ни разу.

Муж Ребекки, пробегавший мимо с тарелкой в руках, остановился и сказал:

— Сейчас предупрежу твою тетю — вот только обслужу этих господ.

Гизола, увидев, что желание навестить тетю может удачно объяснить ее приезд, поблагодарила его.

Доменико был в добром расположении духа и, посмотрев с улыбкой на Гизолу, которая со времен Поджо-а-Мели переменилась до неузнаваемости, пошел на кухню и громко заказал ужин ей и Пьетро, как будто они были клиентами. Но тут же добавил, чтобы прояснить ситуацию:

— Этим бесплатно!

Гизола рассмеялась без стеснения. То, что Доменико обращался с ней как она того заслуживает, лишь чуть-чуть задевало ее гордость, но поведение Пьетро ее просто бесило. Этого тютю в собственном доме держали за пустое место!

Она решила было не садиться за стол, чтобы показать, что не нуждается в подачках, но Пьетро шепотом взмолился, чтобы она не противилась — назавтра все прояснится.

Доменико, набычившись и сунув руки в карманы, не глядя на них, расхаживал между залом, где они сидели, и кухней — туда и назад. Потом пошел отвести душу со своим другом аптекарем: негоже сыну водить домой любовниц, хоть и правильно он делает, что гуляет, пока молодой. Но аптекарь лишь посмеялся над его горячностью и посоветовал не обращать внимания на эти шалости, раз уж девушка красавица.

Гизола ела, не поднимая головы, и, похоже, без особого аппетита. Пьетро то и дело, чтобы ее подбодрить, тихонько наступал ей на ногу или говорил что-нибудь. Потом он оставил ее в трактире поболтать с кузиной Розаурой — возле кладовки, где было не так светло. Розаура и отвела Гизолу к тете, перед которой та с самым невинным видом нагородила кучу ловких выдумок.

— Сегодня я тебя тут уложить не смогу, — сказала Ребекка. — Будешь спать с кузиной, если хозяин не против.

Гизола спустилась обратно вниз и вошла в лавку, ожидая с любопытством, чем же все кончится!

Близилась полночь, со столов в трактире было убрано. Повара дремали, привалившись к колоде для рубки мяса. Плиты гасли, как будто угли в них тоже клонило в сон. Свет был приглушен, неприятно пахло всей едой сразу.

В ведре возле мойки лежали кожура и объедки.

Внезапно ночь стала еще темнее, и на несколько минут припустил дождь — в такой дождь еще сильней наваливается хандра, от него преют кучи мусора, сваленные на полях.

Гизолу сморили усталость и сон, ей казалось, что дождь льет в ее душе, но не в силах смыть все, что там накопилось. Она по-прежнему задыхалась.

В облаках бесшумно сверкнули молнии.

Тогда Гизола подумала, что этот дождь еще приснится ей во сне. Она пыталась отогнать эти мысли, сосредоточиться на том, что происходит, на том, что ей говорят.

Доменико, который с некоторых пор завел привычку дремать перед сном пару часиков на канапе, проснулся и приказал:

— Запирайте двери.

Заметно было, что он не в духе, так что Розаура с трудом выдавила:

— Я схожу наверх за простынями для Гизолы.

Доменико не ответил ни да, ни нет, только отвернулся, когда Гизола, словно провоцируя его, быстро проскользнула мимо, пожелав спокойной ночи.

В комнате у Розауры был такой низкий потолок, что, лежа на кровати, можно было дотянуться рукой до балки. Узкое, как щель, окошко в стене толщиной больше метра выходило в тесный дворик, где даже летом было сыро.

Когда постель была постелена, Гизола, снимая жакет, спросила:

— А Пьетро где спит?

— Все в той же комнате, где жил, когда был маленький. Хочешь к нему сходить? Ну и толстые у тебя руки!

— Потрогай, как я располнела!

Она дала ущипнуть себя за бок и удалилась.

Гизола хорошо помнила дом и продвигалась без света, на ощупь. Она прошла прихожую, потом гостиную, где было уже не так темно, потому что с улицы проникал электрический свет фонарей.

Дверь в комнату Пьетро была открыта, чтобы Доменико мог пройти через нее в свою спальню.

Она увидела столик с книгами, комод, на котором поблескивало зеркало. Подошла к стоявшей у стены кровати: Пьетро спал.