Пьетро, хилый и болезненный, всегда вызывал у Доменико стойкую неприязнь. Теперь этот тощий бледный парень был в его глазах полностью непригоден для дела — сущий идиот!

Он проводил пальцем по жилкам, выделявшимся на его гладкой, тщедушной шее — и Пьетро опускал виновато глаза, будто прося прощения. Но эта безропотная покорность раздражала Доменико еще сильней. И ему хотелось поглумиться над сыном.

Ох уж эти книги! Растоптать их в лепешку! Завидев в руках у Пьетро книги, он порой не мог удержаться — вырывал их и швырял ему в лицо.

Книги писали мошенники, которых он не стал бы кормить в кредит.

А тут еще по милости Пьетро пришлось платить за техническую школу три года кряду!

Когда он сидел, уставившись долгим взглядом на его ухо или хилый, впалый затылок, то после, в припадке бешенства, кусал губы или вдруг всаживал в столешницу нож и отодвигал тарелку.

Пьетро вел себя тихо и смирно, но не подчинялся. Дома он старался бывать поменьше, а прося деньги на учебу, подгадывал так, чтобы при этом был кто-нибудь из уважаемых клиентов, при которых Доменико не мог отказать. Он нашел свой способ сопротивления, хотя и переносил все безропотно. И школа была для него теперь в первую очередь предлогом держаться от трактира подальше.

Встречая в глазах отца насмешливую враждебность, он даже не пытался выпросить у него хоть немного любви.

Да и куда бы он от него делся? Стоило Пьетро посмотреть не так испуганно, как отец совал ему под нос кулак — хоть бочку поднимай. И если иной раз Пьетро улыбался, весь дрожа, и говорил: «Я тоже вырасту сильным, как ты!» — Доменико гремел так, как мог только он: «Кто — ты?!»

И Пьетро, склонив голову, тихонько отводил кулак — с восхищением и гадливостью.

В детстве от этого голоса ему становилось страшно и плохо — он не плакал, но забивался в угол, лишь бы от него отвязались. Теперь же ему было невыносимо горько. И точно зная, что мучения эти не заслужены, он все с большим жаром повторял, тирады о справедливости и возмездии, вычитанные в пропагандистских брошюрках, которые давал ему парикмахер.

Он вступил в социалистическую партию и даже основал кружок для молодежи — поначалу тайком, после — бравируя этим перед всяким, кто ни зайдет в трактир. Его мечтой в ту пору было писать статьи в «Классовую борьбу», выходившую еженедельно. Арестуй его полиция, он был бы только рад. Он грезил мученичеством, процессами, собраниями — вплоть до революции. За любого, кто обращался к нему «товарищ», он, не задумываясь, пошел бы в огонь и в воду. Доменико тем временем чем дальше, тем больше разрывался между трактиром и имением, и помочь ему было некому!

В удушливо жаркие часы, когда трактир пустел, повар с помощником дремали, положив голову на колоду для рубки мяса и накрывшись фартуками, чтобы не донимали мухи, слетавшиеся на жирные тряпки. Мухи сбивались в кучу вокруг невытертой капли бульона, мусолили куски мяса, ползая по ним вверх и вниз. Покипывал медный чан, кот под столом что-то грыз. Из плохо закрытого латунного крана под неумолкающий свист сочилась вода. Залитая в обе маслобойки вода бросала на стены прозрачные отсветы, которые время от времени пересекала мушиная тень.

Если заходил клиент, официант хватал верхнюю тарелку из стопки, потом окликал повара:

— Не спи.

Тогда собравшийся под рубашкой пот вдруг стекал холодной струйкой, повар потирал онемевшее, отлежанное ухо.

Весь трактир опять приходил в движение.

В эти досужие часы Пьетро брался за книгу и читал, не замечая времени. Вошедшему на цыпочках Доменико удавалось застать его врасплох.

— Ты почему не следишь, что делает прислуга?

И дальше шел очередной выговор.

Как-то раз он крикнул ему прямо в ухо:

— Иди вешать солому.

— Я?

— Ты.

И ухватив за шиворот, оторвал его от стула. Но тут же поспешил обратно к соломщикам. Пьетро остался сидеть, прислонясь головой к выступу стены, и сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать.

— Эй, хозяин, вон еще солому везут! — крикнул один из двух мужчин, только что разгрузивших первую партию.

— Целый стог! — прокричал человек с веревкой, помогавший тянуть повозку.

— Тонна, не меньше! — добавил Паллокола, державший оглобли.

Трактирщик улыбнулся такому бахвальству. Он подошел к новой кипе соломы, пощупал ее и понюхал. Потом, ничего не говоря, посмотрел тем двоим в глаза.

На маленькой площадке, куда выходила дверь кухни, стояли еще двое мужчин, усталые и потные. Они только что перетаскали свою солому в сарай, сложив ее вровень с притолокой. Теперь они отдыхали, сидя на корточках и привалившись спиною к стене. Капли пота падали со лба на носки пыльных ботинок, кожа на которых вспучилась складками.

— Сколько просите? — спросил трактирщик, заложив большие пальцы в карманы жилета. На тыльной стороне одной руки была царапина, она кровоточила, и он частенько ее посасывал.

— Сколько дадите? Нам тоже кушать нужно, — отвечал Чеккаччо.

— Эти чертовы крестьяне даром своего не уступят. Мы уже загибаемся.

Эти соломщики разъезжали от одного поместья к другому, появляясь в часы молотьбы, так что каждый из крестьян без возражений отдавал им охапку соломы, лишь бы от них отделаться. Никто им не отказывал — из страха, что, обозлившись, они украдут потом намного больше.

Они и впрямь кормились не столько трудом, сколько воровством, и постоянного занятия у них не было.

Доменико закупал у них вполцены для хлева при трактире огромное количество соломы, так что ее хватало до следующего года.

— Считать будем по весу или на глаз? — спросил Доменико, вынув руки из карманов жилета.

— Как скажете. Нас и так, и так устроит.

Пипи и Носсе, уже договорившиеся с хозяином, перебили:

— Нас сперва отпустите. Рассчитайтесь.

Оба были молоды. Пипи — с огромной раздутой головой и широким лбом. Его голубые, в цвет неба глаза смотрели ласково, как у ребенка. Носсе был черноусый, а маленькие жгучие глазки только что не кусались.

— Сперва и эту солому поможете поднять.

— Если нальете! — ответил со смехом Пипи и плюнул на стену.

— У меня в горле першит! — сказал Носсе. И, опершись на стену, поднялся.

Доменико усмехнулся в знак согласия.

Он разменял уже шестой десяток. Руки с длинными и узкими выпуклыми ногтями побледнели, на них проступили сизо-лиловые вены.

Брился он теперь еще реже, щетина была светлая, почти седая. Глаза поблескивали, как устричные раковины, но во вспухших уголках век появились две багровые ниточки. Волосы поредели, хоть он и смачивал их собственного изобретения водой из ягод можжевельника. По бокам доброго рта спускались всклокоченные усы. Плечи порядком ссутулились, так что спина казалась больше, но он гордился тем, что все такой же силач и весит сто кило с лишним. Ему казалось, его руки и шея налиты необоримой силой, которую стоит хранить на будущее и пользоваться по мере надобности.

— Так что, по весу? — спросил Чеккаччо.

— Ста килограмм тут не будет, — заметил трактирщик.

— Да вы что! — завопил Чеккаччо. — Тут все сто пятьдесят!

— Мы люди честные! — добавил Паллокола. И выругался.

Но оба кинулись развязывать веревки, чтобы снять солому с повозки. Доменико подошел, взялся за бечеву и, присев, приподнял кипу.

— Дам вам четыре лиры. Она и того не стоит.

— Мы ее украли, а, Чеккаччо?

Все рассмеялись. Потом поднялся галдеж и ругань.

— Ну все, рассчитайтесь, да мы пойдем.

— А пить вы уже раздумали? — спросил конюх, который стоял, скучая, наверху, высунувшись из окна сарая.

— Нет-нет. Мы устали. Мы больше разгружать не можем.

— Глядите, какие мышцы, — сказал Пипи, взяв за руку Доменико. Рукава его рубахи были засучены по локоть.

— Такими-то руками! — воскликнул Носсе.

— Живее, ребята, — сказал Чеккаччо.

Сквозь приоткрытые ворота видна была улица. Мимо прошла девушка. Чеккаччо свистнул ей, подзывая.