— И, полноте, — возразил Петер, разгоряченный вином, — на наш век хватит. А что будет потом — не наша забота.

Когда все вышли из вагончика проводить гостя, над бором, озаряя поляну, плыла большая серебристая луна. Окна фургонов отбрасывали желтые и оранжевые полосы света, слышались приглушенные голоса, у кузницы кто-то играл на гармонике.

— Нельзя ли мне на прощание еще разок взглянуть на лошадей? — обратился Вольшлегер к Петеру. — Может быть, мне никогда больше не доведется увидеть такой группы.

Польщенный Бервиц охотно согласился. Возле конюшни сидели Керголец, Ганс и Вашек; попыхивая трубочкой, Ганс рассказывал о чудесах Эдуарда Вольшлегера. Завидев хозяина, он вскочил и, вытянув руки по швам, отрапортовал: «На конюшие полный порядок, но ни одна лошадь не спит, все будто представления дожидаются».

— Это они меня ждут! — улыбнулся Вольшлегер и вошел. Лошади в обоих рядах повернули к нему головы, и легкое волнение прошло по конюшне.

— Сириус! Даймон! Адмирабль! Кир! Кисмет! Герос! — выкликал господин Вольшлегер: кони встрепенулись, заржали.

— Mon Dieu, mon Dieu…[137] — произнес старик растроганно, — еще бы разок взять в руки шамберьер…

— Вашку, — позвала стоявшая рядом с гостем Агнесса, — сбегай к нам, принеси шамберьер и райтпатч.

— Мадам, — повернулся к ней обрадованный Вольшлегер, — вы полагаете, это возможно?..

— Мне это доставит удовольствие, маэстро, — лаконично ответила Агнесса. Петер недоуменно посмотрел на жену, но, встретив ее властный взгляд, кивнул головой. Господин Вольшлегер поклонился, прошел в глубь конюшни и отвязал двенадцать отборных лошадей. При этом он каждую приласкал, шепнул на ухо кличку, прижался лицом к шелковистой морде. Вернулся Вашек с шамберьером и райтпатчем. Старик взвесил их в руке и, довольный, кивнул Бервицу:

— Все в порядке! Со своими лошадьми я выступал без шамберьера… Но с чужими, да еще первый раз, работать без туше сложновато.

Он вышел наружу, в лунное сияние, на середину ярко освещенной лужайки, и трижды щелкнул шамберьером. В конюшне раздался топот копыт.

— Open the door![138] Avanti! [139]

Ганс и Вашек откинули полог, и вырвавшиеся на волю кони — без оголовий, в одних недоуздках, с развевающимися гривами и поднятыми трубой хвостами — ринулись вперед на зов человека. Старик подпустил их на длину шамберьера и повернул налево. Шамберьер сверкающей змеей извивался в воздухе, его мимолетные прикосновения чередовались с отрывистыми возгласами Вольшлегера, подбадривавшего и поощрявшего коней. Лошади бежали рысью, напрягая все силы; их уши и глаза сосредоточенно и старательно ловили каждое приказание. От вагончиков стали отделяться фигуры людей, но, прежде чем любопытные успели добежать, все двенадцать великолепных животных мчались рысью строго по кругу.

— Potztausend! — тихо прозвучало ругательство, и кто-то резко стиснул Вашеку руку у локтя. Рядом с ним стоял потрясенный Бервиц.

— Что за чертовщина… Взгляни же на них… Взгляните… Да ведь они идут по часовой стрелке!

Это действительно было чудо: лошади Бервица, приученные, как и во всех цирках, к движению против часовой стрелки, теперь, повинуясь Вольшлегеру, мчались в обратном направлении.

Но вот маленький старичок крикнул что-то, взмахнул шамберьером, и кони, остановившись на всем скаку, повернулись головами к стоявшему в центре дрессировщику. Он дважды обвел животных круговым движением шамберьера, чтобы дать им возможность передохнуть и сосредоточиться. А затем, после секундной паузы, раскинул руки и крикнул:

— Hoch! En parade![140]

Девять лошадей поднялись на дыбы сразу же, три, незнакомые с высшей школой, ржали и упирались; видно было, как желание исполнить приказ борется в них со страхом и неуверенностью. Но брови старика были сдвинуты, глаза излучали настойчивую волю, поднятые вверх руки плавными движениями как бы подпирали и поднимали все выше торсы лошадей — и вот, поколебавшись, поднялись и остальные. Теперь все двенадцать лошадей стоят в ряд, вытянувшись вверх в лунном свете, гривы развеваются, уши торчком, в глазах волнение, копыта передних ног над лоснящимся брюхом бьют по воздуху. Столпившиеся вокруг люди, немало повидавшие на своем веку, поддались очарованию прекрасного зрелища и зааплодировали.

Господин Вольшлегер поклонился, отдал приказание, и кони, сделав четверть пируэта, опустились на все четыре ноги. Шамберьер пролетел по воздуху, и круг снова двинулся вправо.

— Кир! A gauche![141]

Шамберьер слегка щелкнул, и Кир, оказавшись как раз у входа в конюшню, повернулся и вбежал внутрь. Одна за другой отделялись от цепочки лошади, пока в конюшню, четвероногие обитатели которой дружно ржали, не вбежал последний жеребец — Кисмет.

— Мадам, — произнес господин Вольшлегер с искренним чувством, — я никогда не забуду вечера, которым вы меня одарили.

— Тем более не забудем его мы, — отвечала госпожа Бервиц.

— Боюсь, — добавил ее супруг, — что, проснувшись завтра утром, я не смогу поверить этому. Вести незнакомых лошадей по часовой стрелке, да еще с такой легкостью поднять их — мне это покажется сном. Ты действительно маэстро, Эдуард!

— Вы очень добры к старику. Желаю вам много, много счастья.

Они простились, растроганные до глубины души. Директорша попросила Вашека проводить господина Вольшлегера; старик сделал было протестующий жест, но потом согласился. Вашек пошел охотно. Еще никогда и ни к кому не питал он такого благоговейного уважения, еще никого так не боготворил, как господина Вольшлегера. Вашек то и дело повторял про себя слова Ганса: «Это не дрессировщик, а чародей». В ту минуту у него не было большей мечты, чем стать похожим на этого волшебника, творить такие же чудеса, довести свое искусство до такого же совершенства, уметь столь же мудро смотреть на жизнь… Юноша надеялся, что «старый идеалист» снова заговорит с ним о цирке, и тогда он спросит Вольшлегера о секрете его магического воздействия. Он готов был слушать маэстро до утра, заранее веря каждому его слову. Но господин Вольшлегер молчал. Господин Вольшлегер шел рядом с ним лунной ночью и словно не замечал юношу. За всю дорогу старик лишь раз остановился, мечтательно глядя перед собой и улыбаясь. Вашек весь обратился в слух: сейчас, сейчас он что-нибудь скажет, изречет какую-нибудь прекрасную, великую, утешающую истину. И действительно, губы господина Вольшлегера шевельнулись, и с них трижды слетели слова, которых Вашек не понял:

— Non omnis moriar! Non omnis moriar! Non omnis moriar![142]

Господин Эдуард Вольшлегер снял шляпу и низко поклонился месяцу на небесах. После этого он уже до самого дома не проронил ни слова. Отомкнув калитку и встав в проходе, он вдруг повернулся к Вашеку, горделиво выпрямился, как тогда, перед вздыбившимися конями, пронзил юношу колючим взглядом и произнес начальственно и строго:

— Ты должен выбрать между двумя изменами. Если ты женишься на гамбургской девушке, то изменишь своему искусству. Желая служить искусству, ты должен изменить своей девушке. Третьего не дано. Или — или. Подумай об этом как следует. Каждый, кто чего-то достиг в искусстве, должен был пережить эту горестную утрату, ибо величие не может зиждиться на идиллии. Я немало повидал на своем веку, чтобы со всей определенностью сказать тебе: ты один из избранных! Но удел избранных — борьба, а не безмятежное счастье любви. Наше искусство приходит в упадок. Ваш цирк в опасности. Бервиц его не спасет. Бервиц стар. Да к тому же глуп. Времена меняются, сейчас возглавлять дело должен человек совсем иного масштаба. Если хочешь сохранить жизнь цирку Умберто — женись на Елене Бервиц.