Ранее перестройку Кремля императрица связывала с длительной работой Комиссии по новому Уложению. Вскоре, однако, выяснилось, что это мероприятие обречено на провал. Оставалось уповать просто на эффект самого строительства, на престижность этого дела, на его значение в международном масштабе. Но обстоятельства поменялись, и это перестало быть актуальным. Слухи о несостоятельности России оказались бесплодными. В этом убедился весь мир. Русские одержали над турками блестящую победу. Кроме того, Екатерина Алексеевна увидела, что кремлевское строительство — дело затяжное, хлопотное, которое к тому же отнюдь не работает на оздоровление внутригосударственного климата. А именно эта проблема стала весьма волновать императрицу. Эти настроения всячески подогревал и Потемкин. — Кучук-Кайнарджийский договор о вечном мире надобно должным образом отпраздновать, — говорил Потемкин Екатерине. — Это еще более вселит радость в души простых людей, наполнит их сердца признанием великих заслуг Матери Отечества. Да и Европе не мешало бы громко напомнить о нашей силе, могуществе и единстве государства Российского. — Далее Григорий Александрович сгустил краски вокруг пугачевского бунта. Нарисовал мрачную, весьма безрадостную картину роста крестьянских волнений. Убедить в этом государыню, заставить ее трепетать перед нависшей угрозой не составляло особого труда. Тем более что многое соответствовало действительности. Вести из отрядов, направленных на усмирение взбунтовавшихся, приходили далеко не радостные. Пришло, в частности, сообщение от двоюродного брата Григория Александровича, генерал-майора Павла Потемкина. 11 августа 1774 года он доносил Екатерине о тревожном росте пугачевского отряда: «…В Кокшайске он перебрался через Волгу с 50-ю человек, в Цывильске он был только в 150; в Алатыре в 500; в Саранске около 1200, где достал пушки и порох, а в Пензе и Саратове набрал более 1000 человек и умножил артиллерию и припасы. Таким образом, из беглеца делается сильным и ужасает народы».

— А посему сейчас нам потребно о многом забыть, — продолжал убежденно басить Потемкин, — и все силы, все средства, весь разум и всю фантазию нашу направить на поднятие духа народного. Надобно пробудить верноподданнические чувства, отбить охоту веровать в бредни самозванца Емельки. Как?

— Вот именно, друг мой, — подначила Екатерина. — Вопросы задавать немудрено. Надобно на них ответствовать.

Потемкин пропустил это мимо ушей. Он продолжал нагнетать тревожную атмосферу.

— Когда в России разгораются бунты и нет никакой возможности потушить их, остановить дикую дубину, то в жертву приносятся даже самые почитаемые и безобидные идолы…

Екатерина впилась взглядом в Потемкина.

— Народ любит меня… Я докажу это! И ты, Григорий Александрович, поможешь мне в этом. Не так ли?

— Оказать оную услугу для меня не токмо обязанность, но и великая честь. А посему я готов сделать это сию же минуту.

Екатерина удивленно посмотрела на Потемкина, пожала плечами.

— Ты хотел что-то предложить?

— Прежде всего, как мне думается, надобно прекратить затею с Кремлем, — серьезно и весьма убежденно заявил Потемкин. — Есть множество людей, кои сим мероприятием недовольны, ибо у русских не принято возвеличивать новое на костях своих предков. В первопрестольном граде, как и в империи вообще, принято с почтением относиться к древностям, чтобы не нарушать связь времен и не оскорблять память людскую. Для новых строений есть множество пустующих земель. Россия, слава тебе господи, наделена землею с избытком. Какая же надобность губить ветхозаветие? Разве мыслимо ради Нового завета сжигать Ветхий завет? Не скрою, сие большей частью слова не мои. Но тем паче считаю своим долгом предупредить, что кремлевская затея возбуждает страсти не токмо фанатичной черни, но и людей именитых, в том числе имеющих отношение к высшему духовенству. Они усматривают в этом иллюминатско-масонскую зловредность и проявление гордыни, коя противна православному духу.

Екатерина задумалась. Такое она слышала впервые.

Потемкин вновь перехватил инициативу. Он предложил использовать того же Баженова, но в ином качестве: разработать проект грандиозного городища для народного празднества. Это был замысел устроить фейерверк, огни которого были бы видны на демидовских рудниках, в Саратовской губернии, в Яицкой слободе, в Париже и в Лондоне.

В 1775 году Екатерина даровала Потемкину графский титул и почетную шпагу. Шансы Орлова снова упали.

Баженов сидел бледный. Зная характер Василия Ивановича, Измайлов ждал бури. Но ничего подобного не последовало. Для возмущения у архитектора не было сил, внутри что-то оборвалось, голова налилась свинцом, руки ослабли, пальцы едва держали листок бумаги.

— Стало быть, все… Свободен… Я, пожалуй, пойду, — глухим, подавленным голосом проговорил Баженов и как полусонный направился к выходу.

«КАТОК»

Это питейное заведение находилось внизу, под холмом, недалеко от Тайницкой башни. Цены здесь были сносные, но не настолько, чтобы быть доступными для простолюдинов и еще не выбившихся в люди разночинцев. «Каток» чаще всего посещали чиновники различных коллегий, расположенных в Кремле.

Баженов и Сумароков сидели в отдаленном, плохо освещенном углу залы. Тяжелый подсвечник стоял посреди стола с незажженными свечами. Пили водку. Друзья по несчастью сошлись в «Катке», когда оба поняли, что дальнейшая борьба бесполезна, что силы иссякли и требуется передышка. Для архитектора, потерпевшего поражение и потерявшего друзей, это был резкий и неожиданный перелом, для поэта и драматурга — плавная кривая, скользящая сверху вниз. С неуживчивым характером Сумарокова в высшем свете первое время мирились. Однако дерзость не простили. Она проявлялась как в устных высказываниях, так и в его произведениях. Вначале Александр Петрович лишился должности директора, ушел — а фактически его ушли — из театра. Затем он рассорился с придворной знатью, повздорил с родителями и был вынужден покинуть Петербург. Положение усугубилось тем, что Сумароков вздумал жениться на своей крепостной девице. Это расценили как вызов.

— Богатство, Василий Иванович, штука великая, — говорил Сумароков, разливая водку. — Знатность и богатство заменяют глупцу ум и талант. О нем никогда не скажут, что он ничтожество. Насмешники всегда на его стороне. Поэтому богатство, говорю я, штука великая. Но, чтобы сколотить или умножить состояние, человеку надобно отказаться от совести и чести. Однако сие никогда не сделает существо, наделенное разумом и талантами. Потому глупцы и правят миром. Вот в чем, милейший сударь, нелепость мироздания, бытия нашего.

Баженов, казалось, не слушал. Устало смотрел в одну точку. Зажег свечи. Долго словно завороженный смотрел на язычки пламени. Они расплывались, образуя множество огненных ореолов. Водка ударяла в голову. Но грусть не рассеивалась.

За соседним столом, у окна, четверо мужчин резались в карты. Паузы заполняли шампанским и сплетнями.

Баженов выпил рюмку и стал еще мрачнее.

— Как ты думаешь, что предпочтительнее, — спросил Сумароков у Василия Ивановича, — неожиданно сорваться в бездну с высокой скалы или катиться кубарем с горы, ощущая каждый острый камушек, ломая кости и раздирая кожу? Думается, что первое предпочтительнее. Мне же досталось второе. Так что не унывай, дружище. Тебе повезло.

— Повезло, да не очень, — задумчиво произнес Баженов. — Уж лучше мне родиться конюхом и быть от художества подальше.

Сумароков продекламировал:

— Не унывай, кирпичный гений. Тебе еще надлежит много строить. Благодетели своего раба не оставят. Им льстит, что ты, наделенный даром божьим, зависим от них. Ведь надо же им чем-то возвеличивать себя, — продолжал иронизировать поэт, словно испытывая от этого великое наслаждение.