- Слушай, ведь это было не мое дело, так? Она пришла спросить меня, и я ответила ей то, что думала. Я говорю это, потому что ты продолжаешь злиться.

- Нет, я больше не злюсь.

- Но сначала злился.

- Сначала – да. Но я думаю, вероятно, ты хотела помочь ей, – я иду на риск. Она соглашается с этим и сжимает зубы. Плотно сомкнутые челюсти придают ей вид решительного, стойкого человека, что прежде мне не нравилось. Но сейчас я вовсе не уверен в ее стойкости, пожалуй, потому, что хотя зубы ее и сжаты, у меня создается впечатление, что глаза покраснели. Но она не плачет.

- Я сказала Кларе, что, если ты не решишься жить с ней сейчас, то не решишься никогда. Такие вещи делаются сразу или не делаются вовсе. Ведь это так, разве нет?

- Да, это так.

- Ты на самом деле не сердишься?

- Сержусь? Конечно, нет, нисколько.

- Ты сказал своей жене, куда поехал?

Ни о чем больше не спрашивая, Карина повернулась, взяла сумочку с заднего сиденья и стала торопливо рыться внутри. Из недр сумочки она извлекла носовой платок и мягко промокнула им глаза, чтобы с ресниц не потекла тушь.

Я ничего ей не сказал.

- Вот, смотри, я оставляю тебе свою визитку. Вдруг тебе что-нибудь понадобится. Позвони мне, или пришли на мэйл сообщение. Как хочешь.

- Спасибо.

Я читаю на карточке имя – Карина Альварес, и как-то сразу неловко себя чувствую. У меня ощущение того, что я зашел слишком далеко. И в то же время на душе облегчение от того, что я успешно справился с этим тяжелым делом. Чтобы что-то сделать, я тоже достал визитку и дал ее Карине. Все так, словно мы на деловой встрече, хотя на моей карточке указаны только мое имя, телефон и адрес электронной почты. Я никогда не хотел делать себе визитки. Карина берет карточку, читает и кладет на панель управления.

- Я рада, что мы наконец-то познакомились, хотя момент... Я хочу сказать, такое горе.

И только теперь ее покидает напускная решительность, она оставляет свой резкий тон и манеру поступать так, будто жизнь являлась препятствием, которое необходимо было преодолеть, прежде чем перейти к важным делам. Она уронила голову на лежащие на руле руки и закрыла глаза. Воспоминания, тоска, боль. Я не знаю, чтó она чувствует, но впервые уверен в том, что чувства ей не чужды. Что-то треснуло в броне ее активности, и теперь она кажется всего лишь беззащитной женщиной.

Я подарил бы ей цветы, но на улице. Здесь, в автомобильном заточении, это кажется мне слишком интимным. Так что я беру букет и фотографию и какое-то время обеими занятыми руками борюсь с дверцей, пытаясь ее открыть. Из-за своей неуклюжести я чувствую себя смешным. “Прощай”, – говорит Карина мне в спину. Прежде чем уйти, я стучу пальцами по ветровому стеклу, словно прощаясь. Через секунду она трогается с места, с шумом газует и на полном ходу поворачивает, выезжая на улицу. Дома я ставлю цветы в вазу, а фотографию на столик в столовой. На карточке, которую дала мне Карина, указаны незнакомый мне адрес, номер телефона и профессия – остеопат⁶. Я-то представлял себе, что она была агентом по продажам или работала в страховом агентстве. Причиной подобного заблуждения послужил, пожалуй, выбранный ею на похороны костюм, хотя, вполне вероятно, он и не составлял привычную для нее часть гардероба. Я оставил на столе карточку Клариной сестры, не имея ни малейшего намерения ей звонить.

⁶остеопат – врач, представляющий альтернативную область медицины, опирающуюся на манипулятивную (при помощи рук) диагностику и лечение

Глава 5

Вот уже три месяца, как у меня сломался телевизор. Я не позаботился позвонить в мастерскую, чтобы мне его починили. Интересно, это лень или показатель моего душевного здоровья? Я почти четыре года живу один. Человек, живущий в одиночестве, начинает превращаться в ухудшенную копию себя самого. У него сносит крышу и в будничной, повседневной жизни поселяются какие-то маленькие заскоки типа ужинать в халате или мыть тарелки по мере необходимости, выбирая их из груды грязной посуды в раковине; пялиться до рассвета в телевизор, не снимать пижаму до конца недели, терять время за компьютерными играми. Зачастую одинокие мужчины после наступления определенного возраста, когда они перестают верить, что жизнь в паре может быть приятной или будоражащей, ведут затворнический образ жизни. Женщины, даже смирившиеся с одиночеством или решившие вести такой образ жизни, как одна моя подруга, которая говорила: “Моя меньшая половинка перестала меня интересовать”, продолжают поддерживать отношения, куда-то ходят, разговаривают о себе или подругах. Женщинам необходимо прикасаться к кому-то, слышать голос, чувствовать силу, в то время, как мужчинам необходимы расстояние, тишина, безразличие и покой.

Вероятно, я еще не достиг этого возраста или не принял смирения, и поэтому стараюсь сражаться с искушением не принимать душ, если никуда не иду, не бриться и не менять трусы. Стараюсь противостоять желанию оставить грязные тарелки на столе и долгое время никому не звонить. У меня мало друзей, да и пойти особо некуда, но я вовсе не ощущаю потребности в более активной общественной жизни. Тем не менее, я стараюсь избегать заточения, болезненных отношений с телевизором и подобными штучками, с замкнутыми пространствами, с монотонным пережевыванием своих мыслей, с затруднительным существованием, которое ты ощущаешь на себе, когда все это навязывают тебе драмы с телеэкрана.

Терраса – мое спасение. Когда я здесь, я ем, читаю или думаю о своем, у меня нет ощущения, что я убиваю время. Наоборот, я получаю от этого наслаждение. Ты мертв, когда тебя перестают притягивать удовольствия, когда ты уже и не помышляешь о том, чтобы убежать от скуки и тоски, когда тебе уже не важно, что в твоей жизни больше не будет ни боли, ни страстей, ни восторга, а только спокойствие. Самый большой враг счастья – не боль, а страх. Чтобы быть по-настоящему живым, ты должен быть готов заплатить за то, чего достиг. И вот здесь я пас. Я ленив, мне трудно платить, чтобы чего-то достичь, я согласен на то, что достается мне бесплатно. Иными словами говоря, я довольствуюсь малым.

Не раздумывая, я беру фотографию со стола в гостиной и поднимаюсь на террасу. Я привык приносить фотографию туда, где нахожусь, быть рядом с ней, рассматривать ее снова и снова, как будто хотел, чтобы она проникла в меня еще глубже и постоянно была в воспоминаниях о том, чего никогда не было. Когда я закрываю глаза, то вижу лицо Клары гораздо отчетливее лица какой-либо из моих бывших невест-подружек. Они поблекли, видимо, потому, что гораздо труднее запомнить живое, подвижное лицо, нежели зафиксированное на фотографии. Временами на меня нападает ярость, что я не смог познакомиться с Кларой, узнать звучание ее голоса. Интересно, понравились бы мне или нет ее суждения, мимика, жесты, характеризующие то, как мы чувствуем себя в этом мире. У Клары на переносице – созвездие веснушек, а то, что кажется недостатком пигментации с левой стороны подбородка, могло быть неудачной проявкой пленки. У нее нежный, плавный изгиб подбородка и блеск во взгляде, получившийся, должно быть, из-за отражения света от окна, ведь фото было сделано днем. Я уселся на террасе, попивая “бурбон”, и, похоже, уже опьянел. Я сижу под зонтиком, защищающим меня еще и от солнца, которое уже недалеко от горизонта и светит мне прямо в глаза. Я верчу фотографию в руках, снова рассматриваю ее, потом наклоняюсь и целую ее, словно она была образом невесты, которой нет рядом, возлюбленной, покинувшей меня, желанной женщиной, рядом с которой я хочу быть. Я чуть-чуть отодвигаю фотографию. “Привет, Клара,” – говорю я ей, и по моим губам скользит улыбка.

Два стрижа, посвистывая, на полной скорости проносятся через террасу, менее чем в метре от моей головы. Один из них налетает на металлическую сетку, натянутую сбоку на парапет, выходящий на дворик пятью этажами ниже. Сначала меня напугала скорость, с которой они пронеслись, а потом жуткий удар этого крошечного тельца о проволоку. Оглушенная или испуганная пташка оставалась на полу террасы подле цветочных горшков с кактусами и суккулентами. Поначалу я не двигался с места, чтобы не напугать стрижа. В конце концов, стриж, похоже, потихоньку пришел в себя и сделал несколько попыток взлететь. Мне всегда казалось трагичным то, что стрижиные крылья были такими длинными, что они не могли взлететь с пола и взмыть вверх. Меня даже взволновало его умение спать в полете. При этом одна половина мозга активная, а другая отдыхает. Я счел стрижиные крылья ошибкой природы, нелепой и грубой оплошностью эволюции, предоставляющей место совершенно бесполезному чрезмерному росту. Хотя, пожалуй, эти непропорциональные крылья позволяют стрижам развивать бóльшую скорость, или маневрировать с необычайной ловкостью, но ведь ласточки с более короткими крыльями тоже выживают.