Похоже, я был не одинок.

— О чем вы говорите, милорд? — спросил Уэйс.

— Я единственный знал правду, — сказал Мале. — Если бы меня убили, никто больше не знал бы о месте упокоения Гарольда. — он глубоко вздохнул, в его голосе слышалась грусть. — Я служил тому, что считал правым делом. Эдгита всегда видела во мне врага, предавшего ее мужа и нашу дружбу. Я подумал, что своим письмом смогу хоть частично искупить боль, которую причинил ей.

— И все же я не понимаю, — сказал я.

Не в первый раз, кстати. Надо же было так все запутать.

— Она всего лишь хотела должным образом оплакать мужа, — продолжал он. — Я потерял счет письмам, в которых она требовала сообщить ей место его захоронения, и столько же раз я отвечал ей, что не знаю. Но когда я услышал, что английская армия выступила к Эофервику, я понял, что другой возможности у меня уже не будет. Бремя на моей совести было слишком велико, чтобы нести его в могилу. — Он перевел взгляд с деревянных половиц на нас. — Именно поэтому я должен был сказать ей.

— Сказать ей что? — спросил я.

Его объяснение не имело смысла.

Мале уставился на меня, как на помешанного.

— Где лежит тело Гарольда, конечно.

Я взглянул на Эдо и Уэйса, а они на меня, и я увидел, что они думают то же самое. Где я ошибся? Я вспомнил письмо Мале к Эдгите: два простых слова. «Tutus est» гласил пергамент в моих руках, когда я провел пальцем по короткой строчке. Там не было никаких указаний на место упокоения Гарольда, если, конечно, эти слова не имели другого, скрытого от меня смысла.

— Но вы написали, что оно в безопасности, не более того, — сказал Эдо.

Глаза Мале сузились.

— О чем ты говоришь?

— Я видел письмо, милорд, — сказал я. — Tutus est. Ничего больше в свитке не было.

— Но я этого не писал.

Виконт теперь стоял лицом к нам, его щеки порозовели, он переводил растерянный взгляд с меня на Эдо и Уэйса.

— Я видел это письмо. — моя кровь еще не остыла после сражения, но я старался не показывать раздражения. — На нем была ваша печать, милорд.

— Я ни писал этих слов, — настаивал Мале. — Их не было в моем послании.

— Но если их написали не вы, то кто же? — спросил Уэйс.

Похоже, кроме меня и Эдгиты, был только один человек, который мог прочитать тот свиток. Действительно, я вспомнил его гнев, когда я проговорился, что прочитал его. Он не взбесился бы так, если сам не сунул в него нос. Если бы он не был тем человеком, который написал эти слова. Меня пронзила дрожь.

— Это был Гилфорд, — сказал я.

— Священник? — зачем-то уточнил Эдо.

— Должно быть, это он изменил письмо.

Это было не трудно: нужно было всего лишь соскрести ножом засохшие чернила, и если сделать это аккуратно, то пергамент можно было использовать заново. В детстве я видел, как брат Реймонд чистил пергаменты в скрипториуме. Сложнее было подделать почерк Мале, чтобы обмануть Эдгиту, и все же я не сомневался, что капеллан может проделать и это, ибо никто не мог знать почерк виконта так же хорошо, как он.

— Нет, — сказал Мале, качая головой. — Это невозможно. Я знаю Гилфорда. Он много лет служил мне и моей семье верой и правдой. Он никогда бы не поступил так со мной.

— Больше некому, милорд, — сказал я.

Я чувствовал себя почти виноватым перед ним, указав, что тот, кому он доверял так долго, возможно, обманул его. Но я знал, что на этот раз я не ошибаюсь.

Мале отвернулся от нас к очагу, сжав кулаки так крепко, что костяшки пальцев побелели. Я не видел, чтобы он выходил из себя раньше, но сейчас он выругался, потом снова и снова и снова, и наконец закрыл лицо ладонями.

— Вы понимаете, что это значит? — сказал он. — Это значит, что он знает. Гилфорд знает, где лежит тело Гарольда.

— Но что он может сделать с ним? — спросил Уэйс.

— Это зависит от того, что он собирается делать вообще, — ответил Мале. — Я уверен, он действует с какой-то определенной целью.

Тишина заполнила комнату. Я вспомнил ту ночь, когда мы ворвались к Гилфорду, и теперь лихорадочно выкапывал из памяти, что он тогда говорил нам. У него могла быть только одна причина.

— Он хочет использовать Гарольда, как реликвию, — сказал я. — Чтобы спрятать его в другом месте и сделать его святым, английским мучеником.

— И чтобы начать новое восстание, — голос Мале был чуть громче шепота.

Он смотрел на меня, словно не веря, что это может оказаться правдой. Но я не находил другого объяснения.

— Как давно вы покинули Лондон? — спросил Мале.

Я подсчитал в уме. За четыре дня мы догнали королевскую армию, еще шесть дней шли маршем до Эофервика.

— Десять дней, — ответил я.

— За эти десять дней он уже мог осуществить свой план. — Мале говорил тихо, его лицо пылало, глаза блестели. — Если вы правы, и Гилфорд преуспеет, семья Мале рухнет. Его надо остановить.

Рухнет не только семья Мале, подумал я, но и все, за что мы боролись, ради чего отплыли из Нормандии больше двух лет назад. Вокруг нас было множество англичан, не питавших большой любви к Эдгару Этлингу, но готовых следовать даже за одним именем Гарольда: мужчин, которые, не колеблясь, встали бы под его знамя. Если мы упустим Гилфорда, пройдет совсем немного времени, чтобы поднять весь Уэссекс и Нортумбрию. В каждой деревне крестьяне бросят мотыги, покинут плуги и волов и выйдут против нас. Дворцы, замки, города будут преданы огню, подобно Дунхольму; по всей стране будут убиты сотни норманнов.

— Как мы можем остановить его? — спросил я виконта.

За десять дней священник может уехать далеко. С замиранием сердца я понял, что мы вообще можем не найти его.

Виконт начал ходить из угла в угол.

— Вы слышали о месте под названием Уолтем?

— Уолтем? — повторил я. Название не было знакомым. — Нет, милорд.

— Он расположен на полдня пути севернее от Лондона, недалеко от римской дороги, — сказал Мале. — Там есть кафедральный собор, заложенный Гарольдом. Там я его похоронил, и туда должен был поехать Гилфорд. Я хочу, чтобы вы трое ехали туда, как можно скорее. Если гроб еще там, вы должны забрать его и привезти ко мне. Я дам вам самых быстрых лошадей из моих конюшен. Загоните их до смерти, если понадобится, обменяйте на свежих коней, если можете, или купите новых. Стоимость не важна. У тебя еще осталось серебро из того, что я дал?

— Да, немного. Кошелек лежал в лагере вместе с нашими дорожными сумками, палаткой и остальными вещами.

— Я дам вам больше, — сказал Мале. — Вы понимаете, о чем я прошу?

— Да, милорд, — ответил я.

— Тогда вы не должны терять время. Я полагаюсь на вас всех.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Мы ехали долго, от рассвета до заката и даже часть ночи, останавливаясь только когда уже не могли держать глаза открытыми, да и то ненадолго. Мы знали, что с каждым потерянным часом Гилфорд уходил все дальше, поэтому мы гнали наших лошадей так быстро и долго, как могли их заставить.

Копыта равномерно стучали по земле, холмы и леса, болота и равнины пролетали мимо. Небо набухало тяжелыми тучами, но дождь ни разу не пролился, ледяной ветер все время дул нам в спину. Мои глаза горели, словно от соли, каждая мышца тела требовала отдыха, но страх не успеть не давал заснуть и гнал все вперед и вперед, пока на четвертый день около полудня мы не прибыли в Уолтем.

Это был небольшой городок, вскарабкавшийся на холм над коричневой извилистой речкой. На восточной стороне, глядя вниз на долину, стояла церковь из белого камня: не такая большая и величественная, как церковь в Уилтуне, но мы прибыли сюда совсем не за тем, чтобы любоваться архитектурным великолепием на фоне безмятежных полей. В это время дня ворота церковного двора были открыты, и мы подъехали к дубовым створкам, около которых на скамье сидел седой сгорбленный человек.

— Оставайтесь там, — крикнул он на нашем языке, сразу признав в нас французов. — Что вам здесь надо?