Соврищев жил в тихом переулке. Горничная, открывшая дверь, имела вид заспанный.

— Барин дома? — спросил Лососинов, без надежды получить утвердительный ответ. Горничная бессмысленно посмотрела на него и удалилась, ничего не отвечая, словно сомнамбула.

«Что за черт? — подумал Лососинов. — Или она с ума сошла от войны?»

Степан Александрович вошел в комнату Соврищева, дабы оставить ему записку, и замер от удивления. В комнате царил уютный полумрак, было душно и пахло давно и крепко спящим человеком; вывороченный пиджак валялся на полу, смешно взмахнув пустым рукавом, белье лежало на письменном столе, один носок был завязан на свечке неуклюжим бантиком. Сам обитатель этой комнаты спал, раскинувшись наподобие мальтийского креста на широкой кровати, причем одеяло и простыня валялись рядом на полу, и по лицу спящего было видно, что он намеревался проспать еще по крайней мере сутки.

Лососинов рванул штору так, что едва не оторвал карниза, и бешено крикнул: «Соврищев!»

Ответа не последовало.

Тогда Лососинов подошел к Пантюше и стал трясти его за плечи, повторяя: «Соврищев!»

Спящий слегка засопел, но не проснулся.

Тогда Степан Александрович вне себя от ярости вырвал из-под него подушку и подушкой этой изо всех сил хватил его по животу.

Спящий как-то странно хрюкнул, заерзал на кровати и, вдруг повернувшись на бок, захрапел во все горло.

Тогда Степан Александрович, дрожа от бешенства, вышел в коридор.

— Скажите, пожалуйста, — крикнул он, — как вы его будите?

Ответа не было. Он заглянул в кухню. Горничная спала на сундуке, положив на себя все имевшиеся на кухне мягкие предметы.

— Эй! — крикнул он и ткнул ее кочергой: — Вставайте!

Горничная вдруг вскочила, выпучила страшно глаза, крикнула: «Караул, жулики» — и, повалившись на сундук в другом направлении, заснула как убитая.

Тогда Лососинов пришел в ярость. Подойдя к роялю, сыграл подряд все гимны дружественных держав, причем от злобы сломал педаль,

Затем он стащил Соврищева на простыне с кровати и, окунув палец в чернильницу, написал у него на лбу «Немец». Потеряв надежду разбудить, он решил как-нибудь проучить его, взял галстуки, сунул их в вазу из-под цветов, пошвырял на пол все, что висело в платяном шкафу, укрепил посреди гостиной найденную в кухне половую щетку, а на нее надел кастрюлю вместо головы и приладил пальто с растопыренными рукавами. Наконец, он стал ходить по всей квартире, хлопая дверьми, колотя кочергой по кастрюлькам и сковородкам и крича: «война, война, война». Соврищев наконец проснулся и сел на кровати.

— Разве приехали? — пробормотал он. — Носильщик! Эй! Носильщик!

— Дурак! — прошипел Лососинов.

— А! — сказал Соврищев, потягиваясь. — Это ты, Лососинов. Тьфу… Во рту сукно какое-то…

— Идиот! Мерзавец… Война объявила Германию России. Понимаешь? Немцы подходят к Москве. Понимаешь? Тебя сейчас повесят. Понимаешь? Взорвут снарядом. Понимаешь? Сонная свинья! Баран!

Соврищев начал одеваться, стуча зубами и дрожа, как дрожат люди, которым не дали выспаться и сразу заставили вставать и одеваться. Но он все еще, видимо, ничего не понимал.

— Ну, скорей! — кричал Лососинов, сам вдохновляясь своей ложью и швыряя ему штаны: надевай!.. без белья можешь одеваться, не замерзнешь… Я не ручаюсь, что немцы уже не заняли предместий… Слышишь гул орудий?

Соврищев машинально надел брюки.

Лососинов напялил на него пиджак, затянул на голой шее галстук с такой силой, что Соврищев захрипел и чуть не задохся, и потащил его к выходу…

— А умыться… а кофе, — бормотал тот, с ужасом сторонясь от чучела.

— Дурак! Видишь, я в военной фуражке… Кофе. Вот убьют тебя немцы, тогда узнаешь кофе… Ну, живо!..

И, наслаждаясь местью, он чуть не спустил его с лестницы.

На улице Соврищев немного опомнился и, зевая, пошел, куда его вел Лососинов.

— Видишь толпы людей, — говорил тот, — слышишь, как они кричат и поют… А ты, байбак, баба, нюня!..

— В самом деле война? — спросил Соврищев. — Я думал, что ты вола вертишь.

Лососинов начал придумывать новое обидное прозвище, когда часть толпы хлынула вдруг в переулок и едва не сбила их с ног. Все попадавшиеся навстречу с изумлением глядели на Соврищева, а некоторые так и застывали, не успев допеть гимна.

— Чего они на меня глаза таращат, — пробормотал тот. — Говорил, без шляпы неудобно.

Лососинов поглядел на него и ахнул. На лбу у Соврищева крупными лиловыми буквами написано было: «Немец».

Глава 2

Палки в колеса

Пришлось вернуться.

Теперь праздник был, так сказать, на улице Соврищева, а Лососинов имел вид слегка смущенный.

— Свинья! — говорил Соврищев, стоя перед зеркалом и растирая лоб наслюнявленным пальцем: — Хам! Вот и не оттирается.

— Ну ерунда, ерунда. Как так не оттирается…

— Да… ерунда. Небось японские чернила-то!

— А ты мылом…

— Чтобы глаза защипало.

— Ну разбуди горничную и вели подать горячей воды!

— Разбуди-ка, попробуй!..

— Да ведь у тебя две прислуги… Где кухарка?

— Да черт ее знает… Одна спит целый день, а другой никогда дома нет…

— Так ты бы прогнал их. Других бы нанял.

— Да это и есть другие… я каждый месяц прогоняю…

— Я не понимаю! — вскричал Лососинов. — Что это за люди?..

— И потом, — продолжал Соврищев, — пиджаки пошвырял, устроил в гостиной какое-то чучело… Разбирай теперь сам… я не желаю… Ведь прийти кто-нибудь может… Свинья!

— Ну, сегодня все на улице… никто не придет…

— Дураки на улице, а умные люди дома сидят… Поднял ни свет ни заря…

— Болван! Шестой час.

— Ну и что ж… я, может быть, всю ночь не спал… от мигрени страдал…

— Ну, ну, мойся!..

— И ничего нет, главное дело, — продолжал Соврищев, растирая лоб намыленной зубной щеткой. — Немцы, оказывается, еще и Варшавы не взяли…

— А ты бы хотел, чтоб взяли?.. Хорош русский! Действительно немец.

— Сам ты немец… иди-ка разбирай чучело…

Лососинов пожал плечами и пошел в гостиную.

«Черт знает, — думал он, снимая кастрюльку со щетки, — чем приходится заниматься в этот исторический день… Да… трудно воевать с таким народом».

Он понес в кухню кастрюлю. Горничная проснулась и теперь сидела около окна, подперев щеку рукою и глядя на крышу, на которой кошка старалась поймать голубя.

— Где у вас горячая вода? — спросил Лососинов, в пику ей решив все сделать сам.

— А где же ей быть, — отвечала та с сонной и добродушной улыбкой, — в коробке.

— Я вас серьезно спрашиваю, — крикнул Лососинов, покраснев от злости, — где вода?

— В коробке вода.

Лососинов вернулся в комнату Соврищева. Тот продолжал с тоской тереть лоб, перелистывая от скуки «Всю Москву».

— Она к тому же и грубиянка! — воскликнул он. — Издевается. Говорит вода — в коробке.

Соврищев вздохнул, и оба они пошли в кухню. Горничная снова спала на сундуке, с головой укрывшись какими-то юбками.

— Ну вот, — сказал Соврищев, — дурак… Она не спала, надо было пользоваться, а ты даже не потрудился узнать, в какой коробке.

— Да ведь это же нелепость!.. Сам посуди, ну как вода может быть в коробке?.. Просто ты их распустил… Они привыкли, что ты с ними амуришься.

— И неостроумно, — пробормотал Соврищев, — вон коробка какая-то из-под «Эйнема».

— Нет там воды никакой, — сказал Лососинов, заглянув в коробку. — Разбудить ее, что ли?

Соврищев безнадежно покачал головой и опять отправился к зеркалу.

— Пойдем, — предложил ему Степан Александрович, — почти незаметно.

— Спасибо.

— Ей-богу… Если кто не знает, ни за что не разглядит. Хочешь мою фуражку с козырьком?

— Что я, дурак, что ли?

— Имей в виду, Соврищев, — крикнул Степан Александрович, — что эту фуражку носят не дураки, а русские солдаты! Те самые солдаты, которые там на кровавых нивах защищают идиотов вроде тебя.

Соврищев долго смотрел в зеркало и наконец проговорил:

— Ну, пойдем!..