Неизвестно, сколько времени это продолжалось. Когда я пришел в себя, выстрелов уже не было слышно. Неужто я спал? Сестра целовала меня, тормошила, и ее охрипший голос донесся как будто откуда-то издалека:

— Очнись, Бенечка, не умирай, Бенечка… Не оставляй меня одну.

— Где мама?

— Ушла… Сейчас и мы пойдем, нагоним. А может, она сама вернется. Только не умирай, Бенечка!

Тогда я все вспомнил и кинулся к щели. О боже! Что это? Я увидел на дороге возы — один, другой, третий… И на возах полным-полно людей.

— Смотри, смотри… — схватил я за руку сестру. — Их везут обратно! Возвращается мама… Гляди, вон к той телеге и Бейлькина коляска привязана. Синяя коляска.

Возы свернули на луг. Наши возвращаются! Вот счастье!

Глаза заволокли слезы радости. Сквозь их туман я значительно позднее, когда возы совсем приблизились к сараю, увидел, что они доверху набиты одеждой, узелками, и сидят на них всё те же молодчики с белыми повязками.

А где же наши, где мама?

Совсем близко, чуть ли не перед глазами, по булыжнику двора затарахтела телега. Медленно вертелись запыленные спицы колес. Промельтешили заляпанные глиной сапоги, и следом, дребезжа, будто нехотя, катилась Бейлькина синяя коляска. А на ней, наполовину свесившись через борт, трепетала косынка с коричневой каемкой и зелеными листиками клевера по серому полю… Мамина косынка…

— Мама… Мама!

ТЯЖЕЛЫЕ ШАГИ

Багрово-красное солнце опустилось в тучи.

Мы замолкли.

Может, и не замолкли вовсе, но так осипли, что своих голосов не слышали.

Помню, когда соседский малыш, бывало, прихворнув, принимался орать, пришедший врач успокаивал родителей:

— Ничего, пустяки! Помилуйте, а как же иначе? Ребенок ведь, не мышь! Голос — его единственное оружие. Плачет — значит, голоден или холодно ему. Возможно, болит что-нибудь или спать он хочет. Вот и подает голос.

Мы тоже были детьми. Нам было холодно, хотелось спать, есть, и в груди что-то тревожно ныло. До сих пор у нас был голос, единственное оружие. Только он нам нисколько не помогал… А сейчас мы и его лишились.

И зачем нас тут оставили? Отчего не угнали вместе со всеми?

В сарае прежней духоты как и не бывало. Да разве могло быть иначе, если нас, ребят, осталось раз, два — и обчелся. Сейчас в огромных просторах опять смело могла бы разместиться целая ярмарка, даже такая, как в Жибуряйский престольный праздник.

Вот бы теперь этот праздник! Мы бы с Римукасом в сарае, набитом по самую крышу душистым сеном, кувыркались и кубарем скатывались вниз.

Я подарил бы Римукасу пятиконечную звездочку, а он мне — значок с пылающим костром, что носят пионеры. Ходить бы стали в пилотках, как заправские бойцы. И, уж конечно, с алыми галстуками.

А сейчас…

Топ, топ, топ…

Опять донеслись знакомые тяжелые шаги. Это за дверью вышагивал наш часовой.

Слышались не только шаги. Время от времени их прерывали какие-то странные звуки, похожие на всхлипывания. И опять: топ, топ, топ… мимо двери вперед, назад, вперед, назад. И вдруг не то заплачет, не то захохочет и как стукнется об стенку, так даже доски трещат.

Нашим часовым был Юргис Кевела, гимназист выпускного класса. Юргиса я хорошо знал — их семья жила напротив нас.

У них был большой сад, корова. Я каждый вечер ходил к ним покупать молоко, свежее, парное. Мать Юргиса только подоит корову и процедит молоко, обязательно даст мне стакан. Честно говоря, я с удовольствием пил его, хотя дома мама обычно никак не могла уговорить меня выпить молока.

С Юргисом мы были добрыми друзьями. Не раз он из плотных черных обложек своих старых тетрадей мастерил для меня коробочки, фотоаппаратики.

Частенько я приходил к ним даже задолго до дойки коровы, и мы с Юргисом бегали по саду, учились свистеть. Он угощал меня первой клубникой или начинавшей поспевать черешней, а то и пригоршней совсем еще зеленого крыжовника.

И только в те вечерние часы, когда Юргис встречался с Тайбеле, дочкой местного адвоката, и они сидели в самом отдаленном углу сада, за буйно разросшимися кустами смородины, я не смел мешать ему.

В сад Тайбеле приходила украдкой, петляя по задворкам и огородам. Раздвинет в заборе пару наполовину отодранных досок и быстро прошмыгнет в сад, где ее поджидает Юргис.

Адвокату да и родителям Юргиса эта их дружба была не по душе.

Как хорошо, думал я, что скоро им не придется таиться. Я своими ушами слышал, как Юргис говорил Тайбеле:

— Подожди, милая, еще только один месяц. Кончу гимназию, и мы отсюда уедем.

Да, Юргис был хорошим парнем.

В те дни, когда они почему-либо не могли встретиться, я охотно носил им записки друг от друга.

Но больше всего мне нравилось, сидя где-нибудь под кустом, наблюдать их встречу.

Юргис с книгой выходил из дому, сперва шагал медленно, размеренно, будто прогуливался. Потом, все ускоряя шаг, пускался вприпрыжку через грядки и кустики и, наконец, оглядевшись, бегом добирался до условленного места в дальнем углу сада. Там посидит или ляжет на спину и смотрит на плывущие облака. Но чаще он стоял у забора и глаз не сводил с того места, откуда должна была прийти Тайбеле.

Вскоре раздвигались доски, и в просвете появлялось миловидное личико с вздернутым носиком, красными, как смородина, губами и ямочкой на подбородке. Стройная и быстрая, как ласточка, Тайбеле вмиг пробиралась в щель.

Если бы я был такой большой, как Юргис, то, ей-богу, полюбил бы только Тайбеле.

Топ, топ, топ…

Знакомые тяжелые шаги. Это за стеной сарая шагает Юргис. Не мой друг, не гимназист выпускного класса Юргис Кевела, а часовой с белой повязкой на рукаве и длиннющей винтовкой на плече.

А Тайбеле здесь, в сарае.

Но не та стройная, проворная, как ласточка, с длинной темной косой. От той осталась только ямочка на подбородке да тяжелая коса. Сейчас Тайбеле сидела, съежившись, в углу, где валялась старая упряжь да обрывки вожжей, и что-то не переставая шептала:

— Не бойся, не бойся, не дам тебя в обиду. Не бойся, деточка…

Юргис Кевела вчера привел Тайбеле в сарай из песчаной ямы. Привел незадолго до того, как вернулись оттуда эти головорезы с белыми повязками. Он быстро захлопнул дверь, и Тайбеле так и осталась стоять на месте, как пригвожденная. Потом Тайбеле кинулась ко мне и обняла, повторяя:

— Не бойся, деточка, не бойся. Не дам тебя в обиду… Не бойся. Я ж твоя мама. Там, в песчаной яме, не расстреливали, неправда, сыночек, сама там была, сама все видела…

Я взглянул ей в лицо и увидел глаза жибуряйской сумасшедшей Ядзи.

А Тайбеле продолжала меня ласкать, утешать:

— Не бойся, дитя мое, не дам тебя в обиду. Не бойся, деточка, я твоя мама…

— Тайбеле! Ведь ты Тайбеле, а не моя мама! Очнись!

Она оттолкнула меня:

— Скверные дети, гадкие дети! Мать свою не признают.

И отошла в сторонку, где валялась старая, ненужная утварь. Схватив обрывок веревки, она, поглаживая ее, приговаривала:

— Не бойся, дитя мое, не дам тебя в обиду…

Топ, топ, топ…

И странные, похожие на рыдания звуки, а потом не то треск, не то стук об стену… Это часовой Кевела.

Он заглянул в сарай. Но совсем не обратил никакого внимания на нас, сбившихся в кучу в другом конце сарая. Подбежал к Тайбеле, обнимал ее, глядел ей в глаза, точь-в-точь такие, как у сумасшедшей Ядзи:

— Опомнись, любимая моя! Это же я, Юргис. Приди в себя!

Он целовал ее, гладил по голове, а потом вдруг стал трясти изо всех сил:

— Приди в себя! Я же — Юргис!

Тогда она вдруг вскочила:

— Юргис… Мой Юргис? С белой повязкой? Убийца! Я ненавижу тебя! — и плюнула ему в лицо.

— Это чтоб тебя спасти, нацепил я проклятую белую повязку! — натужно выкрикнул Кевела.

Но Тайбеле только сжалась в комочек: