Он берет ее за руку, и она еле слышно просит:

— Уведи меня из могилы, я боюсь его все-таки…

Ночь приходит, темнеет небо, закрывается черной тканью. Вновь колдует луна над землею, восстанавливает мир из фарфора, разрушенный солнцем за день.

Мчится черная тень по глазури, звон фарфора поднимается к небу.

В лапах черный клубок.

Сколько дней так лечу — не знаю, сколько лет мчусь в небе — не помню…

Вот уж смешаны кости великой игры, вот уж брошены на гладкую землю! Скоро будет мне выигрыш важный — утрою мое могущество! Кто сверху придет — вверх отправлю, снизу явится — вниз низвергну, будет мне торжество, врагам ужас!

Строит горы луна на пути, поднимаются они все выше и выше, мерцают плоскогорья и пики, протыкают белизной небо. Здесь ни птица, ни зверь не живет, здесь так пусто, что нечем дышать, — только гладкий холодный фарфор громоздится уступ за уступом.

Скользят по фарфору лапы, катят вверх черный клубок. Растет клубок, разбухает, огромным, тяжелым становится.

А луна распустила волосы: дай мне, дай твою черную нить, я вплету ее в мои белые косы!

Срывается черный клубок, захлестывает луну петлями нити, не выдерживают, подгибаются лапы, катится вниз клубок, и луна вслед за ним, гаснет белый фарфор с тихим звоном.

Дни сменяются днями, и раскопки идут в заведенном порядке. Исчезают холмы курганов, новые могилы вскрываются. Но первая пока остается гордостью экспедиции. Костяк уж расчищен полностью, красуется, как в витрине музея, со всеми своими вещами: боевой молоток — клевец, лук с налучьем, стрелы, кинжалы. Не простой человек — богатырь, сильный воин.

Приезжал на раскопки ЗАКАЗЧИК: вереница автомобилей, в них дородные люди, несмотря на жару — в темных пиджаках и при галстуках, кое за кем — люди помоложе, потоньше, с кожаными папками в руках, держатся на полшага сзади. Дородные пожимают клювоносому руку, с улыбочкой кивают племяннице, остальных не замечают. Скелетам тоже кивают.

Да что там заказчик — скоро явится гость посерьезней, знаменитый антрополог, японец. Будто с выгодными предложениями насчет костного материала.

В честь приезда японца клювоносый велел племяннице надеть что-нибудь кроме купальника, сам поехал в аэропорт.

Гостя сразу повез по раскопкам. Все дивятся иностранному воспитанию: чуть увидит кого японец, будь то шофер, повариха, — бежит навстречу вприсядку, вежливо шипит, улыбается, долго трясет руку. Скелеты ему страшно понравились, особенно у племянницы, — что-то радостное лопочет, похлопывает кости маленькой ладошкой.

За шампанским, в обед, пошел разговор о делах. Господин Дзабацу готов, получая из России скелеты, сообщать в течение месяца все о болезнях покойников, группу крови, давление, цвет глаз и волос, и даже тембр голоса.

Клювоносый решает немного приврать:

— Эти данные мы и так получаем.

Лицо японца расплывается в счастливой улыбке:

— Что касается остального, весьма возможно, но тембр голоса — уникальное достижение лаборатории Дзабацу.

— Тембр голоса нам не важен, — бросает клювоносый небрежно.

— Хорошо, — кивает японец, — но сейчас мы можем и больше. Реконструкция по губчатым тканям спектра эмоций покойника, это вам интересно? — Японец самодовольно хихикает. — Вы будете получать, хи-хи, полный слепок души покойника… разумеется, на магнитной ленте.

Все в восторге:

— Блестяще! Это большое открытие! Это новый подход к истории! Браво, Дзабацу!

Наливают шампанское, следует тост за успехи науки.

Однорукий старик даже пытается аплодировать — ладошкой и пустым рукавом.

— Это то, что нам нужно, — важно говорит клювоносый, — мы согласны подписать договор.

Далее идет торг, какие костяки едут в Токио, а какие остаются в России, — ведь своих антропологов совсем уж обижать тоже нельзя. Костяк из раскопа племянницы идет вне конкуренции, его господин Дзабацу увезет завтра с собой.

Старуха сидит в углу, молчит, глядит исподлобья и все время себе в шампанское подливает зелье из фляжки. Подавиться бы вам… подавиться…

Поднимается: пора уезжать. На прощанье ковыляет к японцу:

— Ну что, много наторговал мертвых? — Хрипло смеется. — Почем платишь, басурманин, за душу?

Клювоносый — переводчику, тихо:

— Это можно не переводить.

Тот переводит. Японец вежливо шипит, широко и радостно улыбается.

— Господин Дзабацу заметил: чем знаменитее археолог, тем больше он имеет чудачеств. Господин Дзабацу уверен, что мадам — великий ученый.

— Врет, наверное, сволочь. — Старуха садится в машину, тычет в спину шоферу клюкой: мол, поехали восвояси.

Все расходятся, у всех есть дела. И у господина покойника тоже: ему нужно собираться в дорогу. Да, господин хранитель, господин покойник опять ведет подвижную жизнь.

Извлекаются из могилы кости, стряхивают с них пыль кистью, протирают влажною тряпочкой. Рот заклеивают липким пластырем — чтобы не выпали по пути зубы, глазницы и переносицу тоже — не сломались бы тонкие кости, длинные кости — отдельно, в продолговатый пакет, позвонки, ребра и таз — в большой квадратный пакет, кисти рук, кости стоп — в специальные маленькие мешочки.

Вот дорожный костюм господина покойника: груда пакетов, перевязанных аккуратно бечевкой, как в универмаге в отделе подарков. Их складывают в посылочный ящик.

Горе, горе мне! Плохо кости упали в игре, легли на несчастливую сторону. Слышу с запада страшные звуки — полосатое облако мчится, вижу — бродячей дырявой тучей плач и горе ползут с востока, с севера облачная громада с тяжким грохотом подступает, и пылает облако с юга, огне-желтое, словно охра, злобно каркает по-вороньи. Пора за дело, помощники, лицом к врагу повернитесь, распалитесь на него яростью яростной!

Тяжелый вечер, недобрый. Это чувствуют все, угрюмо расползлись по палаткам. Душно, словно перед грозой, а небо — без облачка, сухое, сероватое, пыльное. На горизонте зарницы.

Он лежит на спальном мешке, одет, будто ждет чего-то. В горле жжение, во рту сухо, беспокойно и даже страшно, неизвестно чего.

Она рядом, усталая, спит свернувшись калачиком и иногда вздрагивает, — видно, снятся тревожные сны.

То ли грезит он наяву, то ли спит… нет, не спит и не грезит… это что-то другое…

Просто — странная легкость, просто — тяжесть исчезла, и это слегка пьянит. Думает: можно подняться — и тут же поднимается вверх. Видит внизу свое тело, лежащее на спальном мешке, смотрит на него равнодушно, как на что-то чужое, ненужное. Рядом она, на нее — с жалостью. Проплывает сквозь полог палатки, как сквозь завесу дыма. Плывет над землей. Темно. Опускается, становится на ноги, идет, вернее, плывет, чуть приподнявшись над степью. Что-то ищет, что-то должен найти. Никак не вспомнить, что именно. Мучительно роется в памяти. Вспомнил: черный клубок. И тут же находит: вот он, лежит под ногами. Поднимает: какая тяжесть, придавливает к земле, чего доброго, свалит с ног. Теперь уж не поплывешь в воздухе, еле удается идти, как против ветра. Да, для невесомого и пушинка — тяжелый груз.

Шаг за шагом, с трудом. Останавливается передохнуть. Впереди цветное мигание, приближается звук — трепетание крыльев большой стрекозы. ОНО опускается, садится на землю, останавливается совсем рядом.

Он разглядывает: самолет из бамбука, обтянут шелестящим пергаментом, под крыльями — цветные бумажные фонари. Они мигают ему. Красная вспышка, желтая, две лиловых и снова желтая. Их язык почему-то понятен:

— Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на борт самолета.

Он стоит неподвижно: нечто вроде паралича.

Фонарики терпеливо ему повторяют:

— Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на — борт самолета.

Его воля тускнеет. Он делает шаг вперед.

На носу самолета — рожа: необъятных размеров рот и косые глаза.

Он подходит вплотную. Пасть разверзается, нижняя челюсть отпадает к земле: трап.

Он с трудом одолевает ступеньки. Рот захлопывается, самолет взлетает. Дребезжит тихонько пергамент, и в бамбуковых раскосах жужжит ветер.