— Что с тобой? — Он, как маленькой, расстегивает ей пуговицы и застегивает снова как следует.

— Не знаю, беспокойно чего-то… может, зря мы сегодня вскрывали могилу… — смешок, — да ты меньше слушай, что я болтаю… вот пройдем этот слой, и домой, спать.

Солнце уже багровое, сплющилось на горизонте, а на другом краю неба проступил бледно-серый круг полной луны.

Уж пора бы идти, но она продолжает упорно работать. Нож ее режет землю по прежнему быстро и точно, но ему кажется, что в глазах ее блеск азарта уступил место лихорадочному мерцанию страха. Иногда она что-то неразборчивое бормочет. Один раз он расслышал:

— Зря мы, зря его выпустили… — но не решился спросить, что это означает.

Да ему тоже не по себе: гул в ушах, будто зовут его чьи-то невнятные голоса, незнакомая ранее тяжесть гнет позвоночник к земле.

Может быть, перегрелся на солнце, а может — старухино зелье…

— Хватит, пора идти. — Он решительно кладет нож.

— Давно пора, — говорит она вяло, — я боюсь.

— Чего? — выпрямляется он в неожиданном раздражении.

— Посмотри, — прижимается к нему, говорит шепотом, — посмотри, какая луна.

Небо уже совсем потемнело, луна похожа на белый фарфоровый диск, каждая травинка в степи покрыты белой глазурью.

Он берет ее за руку, ведет из раскопа наружу. На фарфоровую траву ложатся их длинные черные тени.

— Ты с ума сошел, — она резко садится на землю, — слишком яркие тени, он увидит нас. — Прячет в полах его куртки лицо и тянет его вниз. От неожиданности чуть не упав на нее, он садится рядом.

Она совсем не в себе.

— Спрячь меня, спрячь! — Она пытается втиснуться под его куртку, расплющиться, целует в губы настойчиво, требовательно, обвивает тесно руками. Он ощущает ладонью ее горячую грудь, просовывает руку под лифчик, с треском лопается тесемка, оба валятся на траву, и теперь ни один не знает, кто чью терзает одежду. Его жадность не имеет предела, он приникает губами к ее шее, плечу, груди — ей бьет в лицо лунный свет.

Ее тело внезапно под ним каменеет, и она отталкивает его.

— Отойди! Он видит нас, видит!

Он пытается ее обнять, успокоить, но она вырывается с каким-то прямо звериным бешенством, катается по земле, закрывает лицо руками.

Да разве в степи можно спрятаться от луны… Он быстро и зло приводит свою одежду в порядок.

Она затихает, лежа ничком, уткнувши лицо в ладони.

Он приносит ей кофточку:

— Одевайся!

Она садится. Плечи и грудь расцарапаны, губы трясутся — сейчас будет опять истерика. Непонятно, как ее урезонить.

— Перестань, ты же образованный человек! Что тебе полнолуние?

— Мне плевать на луну! — И шепотом, быстро: — Он, он смотрит оттуда! Когда он болел, я ухаживала, сидела ночами рядом и молилась, чтобы он умер. Он меня очень мучил.

— Ну кому ты могла молиться? Ведь сама говорила, ни во что такое не веришь.

— Не знаю, кому молилась. Знаю только, он умер и преследует меня до сих пор. Не лови меня на словах. Да, да, конечно, ни во что такое не верю. Это просто был нервный припадок, — в ее голосе появляются виноватые нотки, — да от этого мне не легче… и тебя извожу зря… — Она торопливо собирает какие-то мелочи в полевую сумку.

А ему снова слышатся невнятные далекие голоса, они куда-то зовут, и к нему приходит вдруг ощущение, что это гораздо важнее, чем ее расцарапанная колючками грудь. Нужно, чтобы она ушла…

— Я готова, идем. Возьми эту сумку.

Из невнятного многоголосого гула выплывает вполне ясная мысль. Ты имеешь право обидеться., ты просто должен сейчас на нее обидеться…

— Извини, я с тобой не пойду… мне нужно побыть одному… до лагеря триста метров гладкой степи…

Она смотрит на него изумленно: неужели раб взбунтовался?

— Ну конечно, я сама доберусь, — говорит она очень спокойно и уходит прочь, превращаясь в белую фарфоровую фигурку.

Он садится на борт раскопа. Слова странные, непонятные возникают в сознании. Скрючатся лапы… вырастет горб… распахнитесь, серые крылья…

Пригибает к земле страшная тяжесть, он пытается ей противиться. Но сгибаются руки, сутулится позвоночник, тяжесть валит его на землю, вдавливает в нее.

Незаметным, серым ты станешь… быстроногим, отважным станешь…

У могилы какое-то шевеление… ничего не видно в тени… поглядеть бы поближе.

Он садится легко, как во сне. А, да это сурок… как смешно стоит, столбиком… лапки скрестил на груди… важно, по-человечески кланяется, а лицо пресерьезное, уморительное.

— Здравствуйте, господин сурок!

— Здравствуйте, — отвечает сурок степенно и чуть обиженно, — меня принято называть «господин хранитель костей господина покойника». Вы можете называть меня просто «господин хранитель». Очевидно, вы — господин гонец господина покойника?

Вот так штука… господин гонец господина покойника…

— Вы, наверное, шутите, господин сурок… виноват, господин хранитель?

А сурок вдруг заметался:

— Скорее! Сюда, сюда! — Машет лапами в ужасе. — Ну скорее же, господин гонец!

Заразительна паника, да и сам со спины что-то страшное чует — срывается с места.

Черной пастью разверзлась внизу пещера, и сверху легла черная тень.

Он бросается в темноту кувырком.

Мягкий толчок.

Тишина.

— Господин гонец! От имени господина покойника выражаю вам неудовольствие. Непростительный промах в начале игры: невнимательность, расхлябанность, риск. Хуже того, ведь лисица могла схватить и меня! Благородный marmota major в лапах вульгарнейшей vulpes-vulpes! Ужас, господин гонец! Ужас!

— Где мы, господин хранитель? Почему такое гулкое эхо?

— Идеальные своды, господин гонец, — сурок заметно смягчился, — совершеннейшие в мире своды! Мы находимся в грудной клетке господина покойника.

— Как темно, господин хранитель! Нельзя ли какой-нибудь свет?

— Свет? Вы смешите меня, господин гонец! Хе-хе-хе! Свет! Во-первых, он не нужен, во-вторых, вреден и, в-третьих, не существует. Я позволю себе процитировать один старый трактат. Извините, я выйду в библиотеку…

Пауза. Где-то внизу возня и шуршание. Тихо. Опять возня.

— Вот, господин гонец, слушайте… Сколь ошибочно мнение, будто свет — вещество, источаемое солнцем, огнем и нагретым металлом, будто свет существует сам по себе и способен заполнить пространство подобно воде или ветру. Посвященные знают: свет — всего лишь отсутствие тьмы. Темнота, а не свет дает форму предметам. Темнота состоит из тончайших нитей, и, когда она устает поддерживать порядок мира, ее нити сворачиваются в клубки, и невежды тогда говорят, что стало светло… Извините, господин гонец, здесь так написано… В это время начинается разрушение формы вещей. Оттого мы при свете всегда наблюдаем тление и распад, всякое же восстановление и зачатие совершается в темноте… Какая глубина, господин гонец, вы чувствуете?.. Древность!.. Ах, господин гонец, садитесь, простите мою рассеянность… смелее, не бойтесь… вы сидите на третьем ребре господина покойника… выступ — это костная мозоль… увы… плохо сросшийся перелом… господин покойник вел подвижную жизнь. Я закончил уже полное описание первых пяти ребер господина покойника. Ах, простите, я все болтаю… я не вправе вас долго задерживать. Вот ваш груз, господин гонец.

Что-то круглое и довольно мягкое… на ощупь шершавое… клубок шерстяных ниток…

— Господин гонец! От имени господина покойника я вам желаю успеха.

— Спасибо, господин хранитель костей господина покойника!

Прощай, прощай же, сурок, хранитель старых костей!

— Успеха, успеха, успеха! — стрекочет сурок вслед.

Хватит, хватит сурочьей тьмы! Фарфоровая луна в небе, фарфоровая земля под ногами, и звенящая лес-трава.

Кем был раньше — не знаю, чем-то мучался, чего-то хотел — не помню. Звенят осколки травинок, летит луна впереди над степью.

Крепким помощником будешь мне, проворным, отважным будешь! Посажу твоих дедов за сытый стол, до отвала накормлю твоих внуков!

Скрючатся лапы — скрючились, хищные, когтистые, быстрые. Вырастет горб — вырос, серый, твердый, врагов отпугивающий!