— Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, — сдерживал их Дамазий.

Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:

— Дома пан Гофф?..

— Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, — ответил Лаврентий, набожно складывая руки.

— Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, — продолжал Пёлунович.

— Неужели? — удивлялся Лаврентий. — Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!

В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.

— Вы знали это семейство? — продолжал допрашивать Пёлунович.

— Я был его единственным другом, — ответил Лаврентий.

— Это, должно быть, были люди очень бедные?..

— Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: «Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом», — ответил ростовщик.

— Но ведь у Гоффа был участок?

— Участок продан за долги.

— И как это никто не помог им!..

— Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо…

И ростовщик указал пальцем на лоб.

— Больше никого из семьи у Гоффа нет?

— Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять…

Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.

— Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?

— Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.

— В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, — сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. — Мы займемся похоронами его внучки, — прибавил он, — а теперь мы простимся с вами, сударь.

— Да наградит вас всемогущий господь, сударь! — ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.

— А можно узнать, как ваша фамилия? — спросил вдруг Дамазий.

— Фамилия моя… Гжибович! — запнувшись, ответил ростовщик.

Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:

— Густав! Густав!.. Где же Вольский?

— Я что-то его не вижу, — отозвался Дамазий.

— Должно быть, вышел раньше, — добавил Зенон.

— Может, заболел? — с тревогой говорил пан Клеменс. — Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе…

— Благородное сердце! — сказал Дамазий. — Видимо, это расстроило его, и он сбежал… вероятно, домой.

Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы.

По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.

В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес:

— Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу…

— Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, — ответил ростовщик, все еще считая деньги.

Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.

— Фуу… — передохнул бандит. — Я весь в поту.

— Верю, верю! — с улыбкой ответил пан Лаврентий. — Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним…

Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал:

— Это для старика принесли эти банкнотики?

— Вы же слышали.

— Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.

— В самом деле? — насмешливо спросил ростовщик.

— А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!

— Старику тоже пригодятся.

— Ну, что мне старик!.. — возмутился бандит.

— Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите…

Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.

— О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! — крикнул он. — Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!..

— Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, — сладеньким голосом ответил ростовщик.

— Знаю! Купили за двадцать рублей…

— За тысячу, дорогой пан Голембёвский.

— Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила…

Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман.

Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить:

— Дайте мне, пан Лаврентий!

— Не могу.

— Хоть немножко…

— Ни чуточки…

— Хоть несколько рублей…

— Ни копейки. Это не мои деньги.

— Ну, так дайте из своих.

— Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.

— Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, — сказал бродяга.

— Я человек бедный, пан Голембёвский, я не могу бросать деньги в грязь.

Оборванец вскипел от гнева:

— Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит!

Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал:

— Так, говоришь, знают меня люди?

Голембёвский уже не владел собой.

— А что ж им тебя не знать! — крикнул он. — Да и я тебя знаю, ты… мошенник!

В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал:

— Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь?

— Знаю, Лаврусь, знаю! — крикнул бандит.

— А я тебе говорю, — ответил Лаврентий, — ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас.

С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда.

— Знаешь ли ты, — продолжал ростовщик, — почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина… А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад…

В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал:

— А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать?

— Миллериха, чтоб ей пять лет помирать — не помереть!.. — буркнул бродяга.

— Не Миллериха, сынок, нет, это я… Я, слышишь? А может, сказать тебе за что?

Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал.

— Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был?

— Это такого белоголового? — с виду спокойно спросил бродяга, становясь против дверей в сени.

— Вот-вот, того самого!.. Того, которого ты толкнул в колодец… У него до сих пор шрам на лбу от края колодца, но зато у тебя на руках и на ногах шрамы от кандалов… Он сейчас барин, а ты пес, которого завтра поймают и снова посадят на цепь…

В руках бандита сверкнул длинный складной нож.

Увидев это, Лаврентий рассмеялся:

— Что это, Ендрусь, иголка… а?

— Не уйдешь живой! — буркнул бродяга, делая шаг вперед.

— Осторожно, Ендрусь, не то я потушу тебя, как свечку! — предупредил Лаврентий, опуская руку в карман пальто и пятясь к другой комнате.

Полсекунды молчания. Голембёвский еще колебался.

В комнате что-то щелкнуло.

В этот миг разъяренный бандит бросился на ростовщика с ножом. Одновременно грянул выстрел.

— А-аа!.. — простонал кто-то в сенях и рухнул на землю. Голембёвский, увидев в руках Лаврентия револьвер, как безумный, прыгнул в сторону, высадил окно и исчез во дворе.

Комната была полна дыма. Лаврентий словно окаменел посередине. Потом медленно подошел к сеням и, глядя во тьму, страшным голосом спросил: