Однако, благодарение небу, эти пристрастные взгляды не доходили до слуха членов научно-социально-филантропического общества, которые, не глядя на ненастье, по одному, по двое и по трое постепенно сходились к месту своих совещаний, как добрые и терпеливые труженики вертограда господня.

Каждые несколько минут кто-нибудь из гостей, оснащенный калошами и зонтиком, входил с улицы в ворота и по пути наталкивался на какого-то, сидевшего на камне старика, который качал на руках белый сверток и монотонно бормотал:

— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..

Но ни один из них не спросил этого странного пестуна, зачем он мокнет под дождем, не обратил даже на него и внимания. Головы их были слишком забиты вопросами большого общественного значения.

Последним из вошедших в ворота исполненных задумчивости мыслителей был пан Дамазий. Он вскарабкался наверх, оставил в прихожей свои противодождевые приборы и, войдя в комнаты, услышал следующие слова:

— Я всегда говорил, что эти варшавяне величайшие хвастуны на земном шаре! Не будь я Файташко и предводитель шляхты!

Собравшиеся гости с величайшим восторгом кинулись приветствовать пана Дамазия, стремясь хоть таким образом лишить наконец слова предводителя шляхты, который с момента своего прихода не говорил ни о чем другом, кроме как о варшавском бахвальстве.

Присутствующие торопливо признали, что предводитель Файташко совершенно прав, и заседание началось.

— Предлагаю нотариуса в председатели, пана Зенона в вице-председатели и пана Вольского в секретари, — произнес Пёлунович.

Кандидатуры были единодушно утверждены, и два позавчерашние противника очутились на председательском диване. Нотариус сел под Сенекой, пан Зенон под Солоном, Вольский рядом с ними перед огромным ворохом бумаги. Пан Дамазий взял слово.

— Нынешний день, господа, — сказал этот удивительный человек, — это прекраснейший и наиболее плодотворный по своим последствиям день изо всех проведенных нами вместе дней. Ибо сегодня мы должны обдумать средства основания, создания и организации ссудной кассы. Сегодня мы являемся свидетелями примирения двух до сих пор взаимно враждебных принципов, олицетворенных в уважаемом пане нотариусе и ученом пане Зеноне. Наконец, сегодня уважаемым паном Зеноном будет нам прочитан меморандум о пауперизме, в котором автор постарался из уважения к своему благородному противнику, господину нотариусу, примирить прогрессивные теории с консервативной точкой зрения, кои доныне были враждебны.

Этой речи сопутствовал громкий храп лежащего в кресле предводителя шляхты. Но несравненный пан Дамазий, не обращая на это внимания, закончил так:

— По этим-то причинам мы попросили бы уважаемого пана Зенона и нынешнего нашего вице-председателя, чтобы он соблаговолил прочесть нам свой меморандум.

— Но какой? — спросил с чарующей улыбкой вице-председатель.

— Ну, этот, о пауперизме.

— А то, может, вы предпочли бы, господа, послушать кое-что о сырых квартирах?

— Нет! Просим последний, о пауперизме.

— У меня есть еще о дренажных работах… — напомнил Зенон.

— Мы восхищаемся вашей плодовитостью, — вставил нотариус, — но хотели бы покончить наконец с этим злосчастным пауперизмом.

Заметив, что полиловевший пан Клеменс стал в эту минуту подавать ему отчаянные знаки, нотариус умолк, а ученый пан Зенон приступил к чтению.

— «Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из сырости в квартирах…»

— Но, позвольте… — прервал Дамазий.

— Покорнейше прошу прощения за ошибку! — оправдывался Зенон и взял в руки другую рукопись.

— «Из всех средств, которыми пользуется цивилизация для осушения почвы, нет более превосходного, чем дренажные канавы…»

— Прошу слова! — воскликнул пан Петр.

— Протестую! — закричал Зенон. — Я снова ошибся, но сию минуту исправлю ошибку.

— «Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из все более распространяющегося пауперизма…»

— Весна самое прекрасное время года… Лафонтен был величайшим поэтом… Турений был знаменитым воином… Но, послушайте, сударь, ваши меморандумы чертовски пахнут вторым классом гимназии! — выкрикнул нотариус.

— Господа! — отозвался бледный от гнева Зенон. — Я прошу освободить меня от обязанностей вице-председателя!.. — И, сказав это, он так стремительно поднялся с дивана, что едва не сшиб бюст Солона.

— Пан Зенон, благодетель!.. — умолял его Пёлунович, боявшийся поединков как огня.

— Нет!.. Я должен уйти!.. — говорил разгоряченный Зенон.

— И, может, вторично вызвать меня на дуэль?.. Э?.. — с издевкой спросил нотариус.

— Несомненно! Несомненно! — повторял Зенон.

— Милый, дорогой пан Зенон!.. Сдержитесь, сударь, успокойтесь!.. — со слезами на глазах просил пан Клеменс.

— Хорошо, сдержусь, успокоюсь, но не раньше, чем пан нотариус выслушает мой меморандум о пауперизме! — дрожащим голосом кричал пан Зенон.

А между тем несчастный старик все сидел у ворот, на камне. Дождь стекал ручьями с его одежды и волос, а он, укачивая на руках белый сверток, монотонно бормотал:

— Пойдем тпруа, Элюня… Пойдем тпруа!..

Пёлунович старался смягчить Зенона, а Дамазий уговаривал нотариуса спокойно выслушать меморандум. Но оскорбленный нотариус патетически ответил:

— Дорогой мой пан Дамазий! Я предпочитаю сто раз пасть от пули Зенона, чем умереть от скуки, выслушивая его школярские меморандумы!

Кончилось тем, что оба противника потребовали освобождения от своих высоких постов, на что присутствующие и согласились. А так как пан Зенон честью поручился, что не вызовет нотариуса на поединок, обоих предоставили самим себе и выбрали новый президиум.

Теперь взял слово Вольский.

— Мне думается, господа, что больше уж ничто не помешает нам поговорить о ссудной кассе?

— Просим, слушаем! — ответили все хором.

— Итак, тут придется иметь дело с четырьмя вопросами. Первый касается разрешения.

— Об этом мы поговорим позже, — вставил нотариус.

— Согласен! Второй — установление процентов; я предлагаю четыре процента в год…

— Восемь не слишком много, а между тем это привлекло бы капиталы, — заметил нотариус.

— Пусть будет восемь, — сказал Вольский. — Пункт третий касается обеспечения…

— Обеспечение представляют поручители, разумеется достойные доверия…

— И на это согласен! Четвертый пункт касается величины наших вкладов.

— Это не так важно! — отозвался молчавший до сих пор пан Антоний.

— Вовсе не так уж неважно! — вмешался Пёлунович. — Я вкладываю… две тысячи рублей…

— Господа! — начал Дамазий. — Такое прекрасное начало внушает мне надежду, что этот новейший наш проект даст благословенные плоды. Господа! Пожертвование уважаемого председателя указывает нам, что мы должны сделать, и поэтому разрешите, сударь, — обратился он к нотариусу, — узнать, как велик будет ваш вклад.

— Я тоже дам две тысячи рублей. А вы, сударь? — спросил нотариус пана Дамазия.

— А вы, благодетель? — обратился, в свою очередь, Дамазий к Петру.

— Пятьсот рублей, — ответил Петр. — А вы, благодетель?

— Два да два — четыре… Четыре тысячи пятьсот рублей. А вы, пан судья? — спросил Дамазий.

— Сто пятьдесят рублей. Ну, а вы, сударь, — допытывался судья у Дамазия.

— Четыре тысячи шестьсот пятьдесят рублей, — считал Дамазий. — А почтеннейший пан Вольский?

— Десять тысяч рублей, кстати сказать, не от меня, а от моего дядюшки, — ответил Вольский.

— Четырнадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей, — говорил Дамазий. — Сколько вы, почтеннейший пан Антоний?

— Я не забавляюсь филантропией, — сказал великий пессимист, не вынимая изо рта зубочистку.

— Дорогой вице-председатель, а сколько же вы, сударь, жертвуете? — снова спросил пан Петр Дамазия.

Эта назойливость наконец надоела нашему оратору, и он ответил:

— Я полагаю, мы уже собрали достаточный капитал, и дальнейшие вклады были бы излишни… Я же со своей стороны в крайнем случае могу добавить сумму, недостающую до полных пятнадцати тысяч…