— Пойдем тпруа, Элюня!.. Пойдем тпруа!.. — прошептал старик.

— Фью! Фью! — свистнул негодяй. — Он уж, видно, вовсе спятил! Надо утекать!..

И он вылез в то же окно. В лачуге остались лишь труп да помешанный, нянчивший на руках больное дитя.

Чаша гнева божия была полна до краев.

Глава одиннадцатая

Дядюшка и племянник

Пан Гвоздицкий, дядюшка Густава, был финансистом и ипохондриком.

Он никому не делал визитов, никого не принимал, и можно было даже полагать, что старался заводить как можно меньше знакомств и возбуждать как можно меньше толков.

Из семи комнат своей элегантной квартиры он выбрал маленький, с отдельным выходом кабинет, расположенный окнами во двор, и там проводил целые дни, когда бывал дома.

Тем не менее кабинет этот редко видел его в своих стенах, что отнюдь не удивляло и не смущало прислугу, которая вовремя получала свое довольно высокое жалованье и знала, что у хозяина множество дел.

Неохотно показывался Гвоздицкий и на улице, если же обстоятельства вынуждали его к этому, то не ходил пешком, а ездил в закрытом экипаже. Если к этому прибавить, что в театрах он не бывал, Саксонский сад знал весьма поверхностно, а Ботанический лишь понаслышке, то мы будем иметь ясное представление о том образе жизни, который вел этот человек, вращающийся исключительно в кругу финансовых интересов.

Никто, однако, не может укрыться от глаз ближнего, не укрылся от них и Гвоздицкий. Торговые сферы знали его прекрасно, может быть даже лучше, чем он того желал, и, правду сказать, уважали чудака.

Было известно, что еще двадцать лет назад этот человек был беден и что лишь благодаря неусыпным трудам, настойчивости, а быть может, и своему гению он добился миллионного состояния.

Известно было далее, что он был чрезвычайно последователен и верен своему слову, хотя наряду с этим пускался иногда в азартные спекуляции, которые всегда заканчивались благополучно. И, наконец, все знали — и это, по-видимому, было важнее всего, — что, когда у него спрашивали совета, он или вовсе не давал его, или уж давал хороший, а кроме того, что в случаях нужды помогал негласно, но существенно.

Короче говоря, с Гвоздицким никто не дружил, однако все его ценили, а многие и опасались: ходили глухие слухи, что этот человек был величайшим мастером в искусстве преследования своих врагов.

Старый лакей финансиста утверждал, что его барин создан был для монашеского ордена камедулов[5] и если не вступил в него, то лишь потому, что у него есть племянник Густав, которого он любит до безумия.

Если Гвоздицкий, несмотря на свои преклонные годы, покупал и продавал имения, дома, хлеб, лес и тысячи других вещей, то делал это лишь затем, чтобы оставить Густаву как можно большее состояние.

Если, несмотря на врожденное влечение к простому образу жизни, он снимал роскошную квартиру, держал многочисленную прислугу, то делал это в предвидении того, что Густав вот-вот бросит обучаться искусству и приедет домой.

Но юноша работал с увлечением и не думал о возвращении, дядюшка же тосковал, но молчал, посылая ему деньги и заклиная именем покойней матери и родственной любовью жить как можно шире, брать у него сколько угодно денег, но избегать долгов.

Наконец Густав вернулся и, едва переступив порог, первым делом должен был привести в чувство дядюшку, который при виде его упал в обморок. Придя в сознание, финансист поцеловал юношу в голову, спросил, не нуждается ли он в деньгах, и полчаса спустя уехал заканчивать одно дело, на котором опять заработал десятка полтора тысяч.

В четверг после описанной выше бурной ночи, около одиннадцати часов утра, Густав вошел в кабинет дядюшки, которого застал над бумагами и планами.

Гвоздицкий был не один: у дверей стоял какой-то субъект, с которого Густаву тотчас захотелось написать портрет подпольного адвоката.

— Я не помешаю? — спросил Густав, заметив, что его приход прервал разговор.

— Боже упаси! — ответил Гвоздицкий. — Посиди минутку, сейчас я буду к твоим услугам.

И он снова обернулся к стоящему у порога субъекту.

— Налоги, разумеется, не уплачены?

— Само собой, сударь! — ответил субъект.

— Нужно узнать сумму и тотчас заплатить, — говорил финансист. — Надо также нанять людей для разборки дома и нивеллировки участка… А это — на похороны!..

И он подал незнакомцу тридцать рублей.

— Слушаю, сударь. А как же будет с ним? — спросил субъект, делая ударение на последнем слове.

— Ну, как?.. Это же совершенная руина, надо подумать о помещении его в богадельню. А пока накормить, приодеть немного, а прежде всего выкупать, он, наверно, уже с год не мылся… — ответил Гвоздицкий.

— Простите, сударь, а как с ребенком?

— Ребенка, Гжибович, ты сейчас же отдашь в приют. Он, кажется, болен, и его ни минуты нельзя оставить в этой сырости. Вот записка!

Субъект взял записку и, отвешивая униженные поклоны, исчез за дверью.

Страшное и странное явление! У Густава, слушавшего этот разговор, снова болезненно забилось сердце, но, не желая пугать дядюшку и вместе с тем стремясь рассеять тяжелые мысли, он спросил.

— Что это за планы вы рассматриваете, дядюшка?

— Халупу ставим, дитя мое.

— Себе?

— Тебе.

— О дядюшка! — воскликнул художник. — Право, я не стою стольких благодеяний!..

Гвоздицкий зорко глянул ему в глаза, но, увидев в них слезы, отвернулся и буркнул:

— Э, плакса ты!..

И вышел в зал. Вольский последовал за ним.

Нескольких секунд достаточно было, чтобы успокоить этих сильных людей, хотя у одного из них началась сердечная болезнь вчера, а у другого — уже двадцать пять лет назад.

— У меня к тебе просьба, дорогой дядюшка, — начал Густав.

— Слушаю тебя.

— Есть тут в городе кружок честных чудаков, совещающихся о том, как бы им осчастливить человечество. Так вот, не согласишься ли ты с ними познакомиться?

— Нет.

— А почему? — спросил Вольский, глядя ему в глаза.

— Потому что я не принадлежу к добрым чудакам и не собираюсь осчастливить человечество.

— Ты там очень пригодился бы, дядюшка, поверь.

— Ничего не выйдет! — решительно ответил Гвоздицкий.

— Тогда ты, может быть, согласишься по крайней мере сделать визит старому Пёлуновичу?

— Я уже сказал тебе, что сделаю, но через год.

— Но почему не теперь? — настаивал Густав.

Дядюшка принялся грызть ногти, что всегда означало у него неудовольствие, потом сказал:

— Дитя мое! Дела, которые я веду, не позволяют мне разыгрывать светского человека, поэтому я не завожу знакомства. За какой-нибудь год я закончу дела, изыму свои капиталы и тогда буду к твоим услугам…

Вольский понял, что этот предмет можно считать исчерпанным; он переменил разговор и небрежно спросил:

— Скажи-ка, дядюшка, в самом ли деле велико твое состояние?

Гвоздицкий задумался и сказал:

— Говоря между нами, не знаю; но все же мне кажется, что несколько миллионов у тебя есть.

— То есть как это понимать — у меня?

— Так и понимать, что у тебя, как мне еще это сказать?

— А у тебя, дядюшка, что?

— У меня? Ты.

В прихожей раздался звонок, и минуту спустя лакей доложил:

— Пан Домбровский.

В зал вошел молодой, красивый человек, все повадки которого обличали помещика.

Густав бросился ему навстречу и, представив его дядюшке как своего старого друга, сказал:

— Разрешите мне, господа, принимая во внимание, что у дядюшки как у человека делового никогда нет времени, сразу приступить к делу.

— Просим! — сказал Гвоздицкий.

Вновь прибывший смутился.

— Дорогой дядюшка! — продолжал Густав. — У Домбровского сгорела усадьба, и он нуждается в деньгах…

— Гуцек! — укоризненно воскликнул гость.

— Сколько? — спросил дядюшка.

— Около пятидесяти тысяч…