Гришу слова эти точно обожгли. Он посмотрел на маму, и она вдруг показалась ему ужасно постаревшей. Седые, проблескивающие там и тут волоски, морщинки у глаз и на шее, и ростика небольшого. А ведь минуту назад он ничего этого не видел! Тоже, значит, многого не замечал?

Шагнув к маме, он неловко ее обнял.

— Давай, я номою посуду.

— Спасибо, — она погладила его по голове. — Между прочим, ты очень вырос за последнее время.

— Ага, на целых четыре сантиметра.

— Вот это да!

— Здорово, правда? — Гриша улыбнулся. Пожалуй, стоило рассказать маме про совместные упражнения со Степой, но он не успел. Дверь отворилась, и на кухню вошел отец. Лицо его было таким же нахмуренным, однако глаза лучились, это Гриша сразу отметил. Точно отец успел сбегать к таинственному щитку и подзарядить себя энергией. Еще час назад Гриша ничего бы не понял, а теперь ему и объяснять ничего не надо было. Все связалось в голове единой картинкой, и стало ясно, отчего глаза отца так сияют. Конечно, он звонил своему Василию и что-то, видимо, друг сказал ему обнадеживающее. А для отца это, возможно, было, как нырнуть на минуту-другую в юные годы. Когда еще не болела спина, когда на друга можно было во всем положиться, и все светлое, солнечное брезжило в самом ближайшем будущем.

— Порядок, — он хлопнул Гришу по спине и протянул бумажку с какими-то цифрами. — Телефоны Василия Аркадьевича — рабочий и домашний. Передай Степану, пусть звонит ему — и побыстрее.

— Поможет? — ахнула мама.

— Само собой. Посмотрит, разберется. Это ведь его профиль.

— Про свою-то спину рассказал?

— Ерунда! — отец отмахнулся. — Нашла, с чем сравнивать.

Он уже разворачивался, чтобы уйти, но что-то его удержало. Может, взгляды, что были устремлены на него в эту минуту.

— Глупые вы глупые! — он шагнул к ним, крепко обнял сразу двоих. — Ничего, прорвемся. Васька у нас классный специалист, все сделает, как надо.

Гриша потерся лицом — сначала о мамино плечо, потом о папину грудь. Заодно стер мокроту, выступившую на глазах. И очень вовремя — никто ничего не заметил. Совсем как в старые времена. Правда, эта сиюминутная незаметность Гришу ничуть не обидела. Смешно обижаться после стольких, прожитых в шапке-невидимке лет! А ведь сколько всего у него было! — тоски, печали, слез, — кто бы это все измерил в литрах и тоннах! Да только не мерили и не видели, к чему Гришка относился уже с полным спокойствием. Однако вот так, втроем, они обнимались впервые, и спокойствия не было. Да и какое там спокойствие, когда привычный мир рушился и трещал по швам! А в груди, где-то слева, дышал и плавился настоящий вулкан. Он грел, но он и обжигал. Да и как иначе? Все начиналось у Гришки с чистого листа — практически с нуля.

— Картины — не фотографии! — снова и снова повторял ему Альберт Игнатьевич. — Да ты и сам начинаешь понимать! Видишь, что получается, а что не очень.

— Но ведь другим нравится, — неуверенно возражал Гриша.

— Другие — это всегда другие. А мы рисуем прежде всего для себя.

— Я думал — для людей.

— Именно так и получается, — Альберт Игнатьевич подобно дирижеру развел руками. — Поймите все! Когда стараешься для себя, тогда есть шанс, что получится для людей. Ну а если вы не желаете открывать тайны в себе, то как же вы откроете ее людям?

— Прямо какой-то эгоизм, — проворчал кто-то из студийцев.

— Увы, так оно чаще и получается. Тот, кто не уважает себя, никогда не научится уважать других. И кто не любит себя, тоже вряд ли воспылает любовью к ближнему. Это первый обязательный шажок, а уж за ним непременно должен последовать второй.

— Уважение к окружающим?

— Верно. Потому что в них вы уже сумеете разглядеть себя любимых. И тогда придет сочувствие и соучастие. Придет понимание того, что этот мир един, и что, обижая окружающих, вы обижаете себя.

— И наоборот?

— Наоборот? — Альберт Игнатьевич рассмеялся. — И наоборот, конечно. В любом случае, если вы намерены творить и рисовать исключительно для посторонних, это уже работа на тираж и рейтинг. Можно называть это политикой, коммерческим проектом, но причем тут искусство? Важно, чтобы вы сознавали: уважение и любовь к внутренней тайне — важнейший шаг для любого художника. Да и нехудожника тоже. Врачи, учителя, конструкторы, академики — все в равной степени творцы и способны влиять на реальность.

— А если тайну раскрыть не получается?

— И не надо! Не ломайте себя! — Альберт Игнатьевич развеселился. — Важно, что вы шли к ней, пытались прикоснуться. Тайна потому и тайна, что раскрыть ее удается очень немногим.

— Но как же тогда рисовать?

— А вот так и рисовать! Как Борхес, например. Думаете, он знал, в чем состоит главный секрет живописца? Нет, конечно. Но этот секрет он искал. В каждой из своих картин. И те, кто смотрят на его картины, тоже включаются в поиск. Но как на него наседали невежи! — цвет, фигуры — все не разбери-поймешь! И совершенно ни на что не похоже. Но в том и фокус, что поиск истины дает ключик, с помощью которого каждый может найти что-то свое.

— Прямо-таки каждый? — усомнился сосед Гриши.

— Теоретически — да. Важно, чтобы этот каждый не прошел мимо, сделал хотя бы попытку посмотреть и увидеть. Потому что если он не полный зомби, то и у него в душе отыщется нечто стоящее.

— А что это может быть?

— Да что угодно! Слово, сказанное в нужный момент другом, глаза отца или матери в тот миг, когда вам было плохо, родной дворик или даже ваша детская песочница.

— Песочница?

— Да! Именно песочница! Гениальная картина способна возродить в памяти такое, о чем вы даже не подозреваете. И конечно, это совсем необязательно — то, что на ней нарисовано.

— Портал, — подсказала Ульяна любимое словечко Альберта Игнатьевича.

— Правильно. Для кого-то энергетический, а для кого-то — ассоциативный. То есть как раз связанный с какой-то дверцей в вашей памяти.

— Тогда картина — не ключик, а скорее, отмычка.

— Скажи уж сразу — лом.

Студийцы грохнули смехом.

— Доля правды в этом, наверное, есть, — согласился Альберт Игнатьевич, — только давайте уж лучше будем называть ее ключиком. А сейчас… Сейчас приступим к отбору картин на выставку…

Ребята оживленно загомонили. Город готовился к областной выставке, участвовали все художественные клубы, школы и студии. На выставку грозили привезти немцев с французами. Вслух об этом не говорили, но юные художники знали: все, что понравится посетителям, может быть куплено. А поскольку мероприятие объявлялось благотворительным, это означало, что прибыль от продажи картин поступит на счет детских больниц и интернатов. Между прочим, Альберт Игнатьевич и здесь сказал нужное слово:

— Выставка-продажа — всегда не простое дело. Картин жалко, вы их создавали, вы над ними трудились, а тут приходится отдавать в чужие руки. Но, во-первых, это и было их главным предназначением — уйти от создателя в свободное плавание, а во-вторых, благотворительные выставки — дело вдвойне доброе. Кому-то помогут вырученные от продажи деньги, кого-то согреет ваша картина.

— А нам-то с этого что?

— А у вас под ногами окажется вторая ступенька — более звонкая и именитая. Ступенька вверх, заметьте! Конечно, можно оставить все себе, но тогда и топтаться вам внизу до скончания века. И еще… Пара слов о жадности, — Альберт Игнатьевич оглядел всех искрящимися глазами. — Видите ли, мои дорогие, природа не терпит пустоты, и мир — это сплошные сообщающиеся сосуды. Если вы помогаете и отдаете, то все возвращается сторицей, даже не сомневайтесь. Будут и друзья, и заработок, и многое другое. Если не верите, проведите эксперимент. Напишите в затворничестве сто замечательных картин, заприте их на сто замков и никогда никому не показывайте.

— И что будет?