Гриша не уставал ему удивляться. Переведясь из сельской школы, Степа вынужден был догонять, но на деле это напоминало совсем иную картину. Догонять скучно, и Степа поставил себе задачу перегнать. И сделал это в каких-нибудь полтора-два месяца. Сложнее было с языком — в деревне у Степы английского с немецким не водилось вовсе, но он и тут вывернулся. На турбомоторном заводе, куда его устроили разнорабочим, отыскал какого-то аспиранта, которого и сагитировал на совместные занятия. Аспирант оказался человечком веселым и тут же опробовал на Степе скоростные разговорные методики. Подростку пришлось непросто, но очень скоро Степа дотянулся до первых четверок. С боксом у него, правда, обломилось, зато удалось подружиться с Альбертом Игнатьевичем. Тоже, между прочим, загадка. Казалось бы, зачем рисовать здоровенному хлопцу? Однако Гриша уже ничему не удивлялся. Сам Степа, кстати, был убежден, что именно для этого ему и суждено было приехать в город. Типа, судьба и карма. Рисовал он, правда, без Гришкиного премудрого прищура, но что-то у него явно получалось. Вроде обычные пейзажи, незамысловатые домишки, деревья, пичуги, но руководитель кружка цокал языком и ошарашивал детей мудреной терминологией. Глядя на картины друга, Гриша тоже начинал понимать нечто такое, о чем раньше не догадывался. Степа рисовал не похожее и не красивое, — он пытался оживлять и одушевлять. Может, получалось у него куце, но ведь получалось! Иначе не хмурил бы лоб Альберт Игнатьевич, не простаивал бы подолгу за спиной Степы. Того же Гришу, на удивление ребят, он шпынял куда чаще.
— Вот он, — палец лохматого художника указывал на Степу, — твердо знает, что рисовать, но пока плохо представляет себе как. А этот красавец, — на этот раз Альберт Игнатьевич кивал в сторону Гриши, — абсолютно точно знает, как и какими средствами пользоваться, но слабо понимает, ради чего сие нужно и что именно заслуживает изображения.
Студийцы переглядывались и делали вид, что согласны, но все равно толком не понимали — похвала это или критика. И снова Альберт Игнатьевич уговаривал их знакомиться с настоящими художниками: Перовым, Ознобишиным, Серовым, Ярошенко, Поленовым и другими мэтрами.
— Сравнивайте! — вещал он. — Аполлинарий Васнецов писал совсем не так, как брат Виктор. И Шишкин не во всем одинаков. Сосновые и дубовые рощи у него такие, что хочется раздеться и войти в картину. А как хороша «Деревня»! А «На севере диком»! И как проигрывают картины, где Иван Иванович берется за излишнюю пикселизацию.
— В смысле, прорисовывание?
— Верно. Детали хороши там, где они нужны. Но любой туман, дымка, нечеткость порой дают больше простора для фантазий, чем самая отчетливая картинка. Словом, смотрите, любуйтесь, ищите свою ключевую тему. И никогда не беритесь за то, что модно. Крамской как-то упрекал Васнецова за любовь к сказкам. По его мнению, нарисовать чиновника-взяточника было бы куда выгоднее для кошелька художника.
— И что? — спрашивал кто-то из ребят.
— Ничего. Братья Васнецовы остались верны себе, за что им честь и хвала…
Ребята слушали и морщили лбы. Половина слов проходила мимо сознания, но что-то все-таки оседало в головушках. И именно в эти дни Гриша нарисовал башню — ту самую, что построили на школьном дворе. По мнению Степы, нарисовал здорово, хотя и обычной незамысловатой акварелью. Заснеженный корт, кусочек школы и снежное сказочное изваяние. Наверное, было в этом и что-то хулигански-революционное, — очень уж контрастно смотрелась белоснежная башня рядом с черной махиной школы…
Между прочим, ребячья постройка красовалась во дворе уже больше двух недель, и вся школа устраивала вокруг променады. Гриша как-то поведал об этом отцу, и хотя тот промолчал, но было видно, что новостью отец доволен. Тем более что за починенный распиловочный станок Гриша принес ему благодарственную записку. Отца приглашали на ближайшее родительское собрание, где грозились вручить грамоту. Не бог весть какая награда, но на учителей и школу отец больше не нападал. А вот Степу стал уважать еще больше. Тем более что друг Гриши окончательно добил его своей несовременной тягой к книгам. Быстро читать у Степы не получалось, — просто было некогда, и все же почти каждую неделю он брал у них что-нибудь новенькое, в короткий срок перечитав всех отцовских любимцев — от Быкова с Васильевым до Астафьева и Воробьева. Некоторые фамилии Гриша, к стыду своему, слышал впервые, но уже не округлял глаза, когда за ужином Степа принимался обсуждать с отцом язык тех или иных авторов, расспрашивая о каких-нибудь житейских мелочах убежавшего времени. Например, о том, как мостили чурками городские улицы, в какой форме посещали учебные заведения, как подбивали сапоги деревянными клиньями. Отец вольно откидывался на стуле и принимался рассказывать. Голос его при этом плавился точно масло на солнце, с рычащих обертонов перемещаясь в бархатный непривычный Гришкиному слуху диапазон. И на Степу он глядел совершенно по-новому. Наверное, это даже можно было именовать подобием дружбы, хотя поверить в дружбу «отцов и детей» Гришке представлялось невероятным. Кстати, мама внесла свою законную лепту, вызвавшись однажды починить Степе брюки, чем привела парня в полное смущение.
— У нас же есть швейная машинка, — пробовал объяснить он. — Еще «зингеровская», ручная. Но все осталось там — в деревне. А здесь приходится чинить на скорую руку…
К слову сказать, эту «скорую руку» Гриша сам наблюдал не так давно, поскольку свои лопнувшие брюки Степа зашивал у них дома — крупными стежками и прямо на себе. То есть тогда ему подумалось, что вышло классно — и быстро, и аккуратно, однако мама Степину работу напрочь забраковала. Загнав парня в ванную комнату, заставила переодеться и за машинкой скоренько провела ремонт реквизированных брюк.
Короче, родителей было не узнать: мама при Степе заметно оживлялась и пыталась всякий раз приготовить что-нибудь повкуснее, отец тоже светлел лицом и с удовольствием принимался выдавать одну историю за другой. Иногда из прочитанного, а чаще из собственной жизни.
Он даже в спальню к Гришке раз заглянул, чтобы что-то такое сказать. Важное и весомое. Но оригинального не получилось, и отец ограничился ворчливым напутствием:
— Держись этого парня. Двумя руками, — вздохнув, добавил: — Даже непонятно, что он в тебе, дураке, нашел…
На «дурака» Гриша не обиделся, слышал уже тысячу раз, а вот секрет, озадачивший отца, полагал, что знает. То есть, когда он думал, что знает, все и впрямь становилось на свои места.
Да, без сомнения, Гришка был пустым местом, лоботрясом и трусом. Он мало чему выучился в жизни, мало что умел и больше фантазировал, чем делал. Тем же книгам и спорту предпочитал компьютер и игру в солдатики, а вместо уроков готов был часами валяться на диване и глазеть в потолок. Но в том и крылось его отличие от Степана. Потому что у Степы не было детства. Совсем. Не было того глупого и щенячьего времени, когда можно было ни о чем не беспокоиться и четырьмя конечностями бить баклуши. Просто жить себе и поживать, считать ворон и лакать молоко из блюдечка. Степа безропотно пахал с четырех лет, заглядывая в глаза настоящей опасности, не понаслышке зная, что такое ответственность. А вот игрушек он как раз не знал, и это наложило на характер подростка забавный отпечаток. То есть здоровенный парнище мог сколько угодно хорохориться и изображать невозмутимость, но стоило Грише помянуть про самодельную катапульту или старенький, плавающий на резиномоторе линкор, и Степа тут же шел на уступки.
Вдвоем они усаживались на кафельный пол ванной и начинали лихорадочно вооружать деревянный кораблик чем ни попадя. Это превратилось в подобие бзика. Они перепробовали все: паровую пушчонку, торпеды с селитровой начинкой, зажигательные фугасы и даже плюющиеся легонькими снарядами обыкновенные спички. Эта была дымная дурь, которой так не доставало в Степкиной серьезной жизни. Он даже похохатывать начинал по-детски, совершенно несолидно. Разве что, в отличие от Гришки, никогда не забывал о времени и всегда первым напоминал, что все, хорэ, пора сливать воду, вентилировать помещение и браться за уроки. Начиналась пахота, и тут уж Степа показывал другу настоящий мастер-класс. Уроки выучивались не просто быстро, а прямо-таки с ракетной скоростью.