— Ладно, не мучься, — сжалился Степан. — Есть одно место. Называется скалы Петра Гронского. Вот там все и происходит.

— А почему там? — Гриша в волнении поскреб подбородок. — Аномальная зона?

— Зачем, зона самая обыкновенная. Деревья, мох да скалы.

— Но как же тогда…

— Земля там особенная. То есть, если подгадать время, то она там повсюду пружинит.

— Как батут!

— Точно, допетрил. Шагаешь, а она как резиновая. И прыгаешь — чуть не под два метра.

— Но это же не полет.

— Не знаю… Когда вниз по склону бежишь, такие фортеля выдаешь, страшно становится. Перепрыгнуть можно, что хочешь. И даже не перепрыгиваешь уже, а перелетаешь. Какое-то зависание начинаешь чувствовать. Скажем, впереди скала огроменная, а ты ноги поджимаешь, и вот она уже под тобой проносится. Вот и скажи, что это не сон.

Гриша оторопело покачал головой. Очень уж трудно воспринималось то, о чем говорил Степа.

— Ну да сам увидишь. Лето настанет, обязательно туда сгоняем.

— Ты только это… Не передумай…

— Не кексуй раньше времени. Если я сказал, значит, так и будет…

До ужина они успели переделать прорву дел. Со Степой это как-то хорошо удавалось. Он командовал, Гриша подчинялся, и время протекало с пользой: — успевали справиться и с уроками, и книжки полистать, и порисовать всласть. Еще и над внешним обликом поработали. Над «имиджем», как сказали бы обкуренные англицизмами взрослые. Это тоже Степа настоял. Гриша поохал-постонал, но подчинился. Для начала битых полчаса шлифовали осанку с походкой. Получалось у Гриши неважно. Приходилось выпрямлять скособоченную спину, шагать широко, да еще не косолапя.

— Сам-то косолапишь, — робко возражал Гришка.

— Мне можно, — возражал Степа, — я житель таежный. А тебе топтыжничать — полная стыдоба…

Аргумент не показался убедительным, но Гриша подчинился, стараясь ставить ноги, как велел друг. И плечи разворачивал так, что похрустывало в позвоночнике. Ох и поругался он про себя! Кому это нужно — так измываться над собственным телом!

Зато когда позднее замерили рост у дверного косяка, оказалось, что Гриша подрос. Почти на четыре сантиметра! И все только от того, что перестал сутулиться.

— Ни фига себе! — поразился он. — А я-то думал, что я самый маленький из наших парней. Не считая Москита, конечно. Но он хоть орать громко умеет.

— И ты сумеешь, если захочешь.

— Орать?

— Конечно. Это как с ростом!

— По-моему, голос и рост — не одно и то же.

— Не одно и то же, но сходство есть. Ты вот думал про себя, что самый мелкий, — мелким по сути и оставался. А захотел подрасти — и подрос. Разве не так?

— Ну, вроде…

— Вроде в огороде, а ты реально подрос. Та же история и с голосом.

— Да откуда он появится?

— А вот и появится! То есть, может, даже останется прежним, но все, кому нужно, тебя начнут слышать.

— Ты в этом уверен?

— На все сто.

— И звери таежные?

— Ну, насчет зверей точно не скажу… — Степан хмыкнул. Вспомнил, видно, про глотку своего бати. — Но зверям твой голос и не надо слышать. Мы ведь не для них стараемся, верно?

— Не для них, — согласился Гриша.

— Вот и не переживай. Будешь стараться, и голос прорежется, и уважения в классе прибавится.

— Как-то легко у тебя все.

— А ты в зеркало на себя глянь. Физиономия красная, волосы всклокочены, — по тебе не скажешь, что легко.

Гриша шагнул к зеркалу, нервно пригладил на голове волосы. Потом привычно ссутулился, пугливой дугой изогнул рот, и самому стало противно. То есть таким он как раз и был — еще совсем недавно. А вот кем стал, в этом следовало еще основательно разобраться. Гриша с натугой распрямил плечи, поднял голову, несмело попробовал улыбнуться. Отражение в зеркале получилось более пристойным, а вот внутри немедленно зародилось неудобство. Все равно как у собачки, вставшей на задние лапы. Только для собачки вертикальная походка и впрямь неестественна, а человек к ней за тысячелетия привык.

Из груди Гриши вырвался сокрушенный вздох. Вывод напрашивался неутешительный: выглядеть сереньким гномом для него было куда нормальнее, чем прямоходячим «гомо сапиенс».

— Может, мне это… Татуировку еще зафигачить? — с надеждой в голосе предположил он.

— Какую татуировку?

— Ну… Пострашнее какую-нибудь. У Лешего на плече тигр. А Костяй самоль натовский наколол. И черепок рядом — в виде облака.

— Вот и ослы твои Костяй с Лешим.

— Почему это ослы? — удивился Гриша.

— Потому и ослы, — Степан поморщился. — Чего им не хватает? Внимания чужого?.. Ну а с черепушки этой что? Уважение появится?

— Не знаю… Вообще-то Лешего боятся.

— Ага, из-за тигра!.. Только басни мне не рассказывай! Сведет он этот череп — и что? Уже завтра бояться перестанут?

Гриша помотал головой.

— Вот и не мути воду. Татуировки, прически, фенечки… Ерунда все это, Гринь.

— Так, может, они это… Для девок стараются.

— Вот я и говорю: ослы. Будто девкам вашим самолеты с черепами нужны.

— Я думал, это всем нравится, — пробормотал Гриша.

— Ага, в особенности нашим мамам. Между прочим, их тоже «девками» когда-то называли.

Гриша совсем увял. Спорить со Степой было сложно. А друг и не собирался щадить, продолжал теснить и напирать:

— Выходит, тебе хочется нравиться?

Вопрос был задан настолько в лоб, что Гриша даже от зеркала отшатнулся. Чтобы не встречаться глазами со Степой. Умел все-таки друг загонять в угол. И ведь не выдумывал каких-то особых приемов, — просто называл вещи своими именами. В классе у них больше юлили, городили огород вокруг да около, а Степа говорил, как рубил.

— Может, ты и в красавчики метишь? Чего молчишь-то?

Не зная, что ответить, Гриша облизнул нижнюю губу, потянулся по старой привычке к подбородку, но вовремя отдернул руку. Не рассказывать же про Ульяну! А уж про то, что он окружность бицепсов стал измерять, да еще талию с плечами, Гриша и сам вспоминать стеснялся. Но ведь в самом деле хотел понять, может ли он такой, какой есть, нравиться девчонкам. А если нет, то что в первую очередь нужно исправить? Даже с рисунками вон как не просто. А ведь там подтереть можно, подкрасить. В жизни все получалось стократ сложнее. Каждый день начинался набело, а заканчивался полной мазней. Даже, экспериментируя с фотографиями, Гриша вконец запутался. В одном случае красота пропадала вместе с глазами, в другом — вместе с улыбкой. Ну никак не получалось угадать единую зависимость. Сантиметры там или килограммы — легко фиксировались. Даже, говорят, хранились где-то в банковских ячейках в виде эталонных образцов. С красотой все представлялось туманным и совершенно необъяснимым…

— Ладно, — сжалился Степан, — красивыми тоже не всегда рождаются. Захочешь измениться, — изменишься… Давай лучше тригонометрией заниматься.

— А поиграть успеем?

— Поиграть, хмм… — Степан хоть и пытался выглядеть невозмутимым, все же бросил беспокойный взгляд на часы. — Ну, если не будешь ворон считать, может, успеем полчасика.

Гриша довольно улыбнулся. Все-таки нашлась у Степы своя ахиллесова пята. «Глупая игра в солдатики» зацепила этого взрослого недоросля. И как зацепила! Должно быть, трехлетние мальцы глазеют так на кукольный театр, как взирал Степа на его пластмассовых солдатиков. А простенькие Гришины самоделки приводили его в настоящий восторг. Он их и в лапищах своих крутил, и к глазам подносил — чуть не причмокивал от удовольствия…

Но, увы, поиграть не получилось. Синусы и котангенсы в Гришиной голове уложились довольно быстро, а вот с английским все неожиданно застопорилось. Если с произношением дифтонгов и переводами они худо-бедно разобрались, то на грамматике споткнулись, точно на мине, установленной хитрым сапером. «Прошедшее продолженное» усваивалось тяжело. Гриша то и дело ругал учебники, Степа порывался за них заступаться, но было видно, что и сам не прочь выдать затрещину составителям. Оба были солидарны в одном: если родным языком дети овладевают безо всякой грамматики, зачем учить иностранную? И это при том, что той же свободы речи им все равно не добиться. Так, бубня правила с глаголами, ребята и дождались прихода родителей.