Беседы велись на самые различные темы. Но о чем бы ни говорили, любой разговор кончался спором о политике. И особенно он становился острым, когда к ним присоединялся Ассам, а это случалось довольно часто. Они с Махмудом и на занятиях в институте и после занятий были неразлучны.

Во время этих споров Лейла не сводила глаз с Махмуда, но и не пропускала ни одного слова, сказанного отцом или Ассамом, мысленно готовя возражения против доводов противников Махмуда. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не вмешаться, но Махмуд, как правило, сам находил, что ответить, и тогда лицо Лейлы освещала неподдельная радость…

— Знаешь, Джамиля, — призналась как-то Лейла своей двоюродной сестре, — папа говорит, что мы с Махмудом мыслим не умом, а чувствами.

— Глупая! Он, наверно, шутит! — засмеялась Джамиля.

— А может быть, это действительно так, — задумчиво произнесла Лейла.

— Скажи, пожалуйста, а что сделало твое вафдистское[6] правительство? — с жаром спросил как-то Махмуд. — Все кричат: «Вафдисты! Вафдисты! Только партия Вафд может спасти страну!» А что в конце концов конкретного сделала эта партия?

Махмуд так смотрел на Ассама, будто именно он отвечал за деятельность правительства.

— Все требует времени. За один день много не сделаешь, — уклончиво ответил Ассам.

— Ерунда! Ты сам прекрасно знаешь, что переговоры ничего не дали. Все видят, что это переливание из пустого в порожнее продолжается уже несколько лет.

— И все-таки партия Вафд лучше какой-либо другой, — вставил отец, вытирая рот салфеткой.

Махмуд, подавшись чуть вперед, выпалил:

— Нет, Вафд хуже любой другой партии, она предала народ, который ей когда-то верил!

Ничего не ответив, отец удалился в ванную. Приближалось время вечерней молитвы, и ему нужно было успеть сделать омовение.

— Один энтузиазм, которого у тебя много, еще ничего не решает, — как бы между прочим заметил Ассам. — Ты спрашиваешь, что делает правительство? Правительство борется. Борется и с королем, и с англичанами!

— Если бы правительство было действительно народным, тогда оно могло бы бороться, — сказал Махмуд.

— Какими силами?

— Нашими силами!.. Силами народа, армии. Армия состоит из солдат, простых феллахов. Это такие же, как и мы с тобой, египтяне!

Лейла почувствовала, как у нее по телу пробежали мурашки. Этот озноб она ощущала всякий раз, когда негодовала или чем-нибудь гордилась и — всегда, когда слушала по радио передачи о былой славе Египта или рассказы о теперешней нищете и приниженности своего народа, безжалостно угнетаемого колонизаторами.

— Силами народа? — переспросил Ассам. — Нищие феллахи против Британской империи! Подумай как следует, что ты говоришь.

Тут Махмуд не выдержал. Не стесняясь в выражениях, он стал поносить все: и коварство Британии, и трусость короля, и беспомощность правительства, и чрезмерное «благоразумие» обывателей. А закончил тем, что назвал Ассама предателем и лакеем колонизаторов.

Наступило неловкое молчание.

— Ну зачем так горячиться? — вмешалась мать. — Зачем так близко принимать все к сердцу? Ты ведь, слава аллаху, не министр и не наследный принц.

Махмуд натянуто засмеялся. Ассам тоже изобразил на своем лице улыбку.

Хорошо, что обед кончился. Лейла вышла из-за стола и сразу же направилась в свою комнату. Закрыв дверь, она облегченно вздохнула.

Эта маленькая комната была для девушки спасительным царством. Здесь она будто отгораживалась от всего мира, а главное — от всего дома с его домочадцами, даже от Махмуда. Только тут она могла быть сама собой, жить так, как хочется: радоваться, вздыхать и плакать, не объясняя никому причины; о чем-то мечтать, чего-то желать, не отдавая отчета даже самой себе. Порой радость, беспричинная радость переполняла все ее существо. Лейла раскрывала окно и ждала, что вот-вот ветер подхватит ее и понесет в небо высоко-высоко, туда, где кружат свободные птицы. Но случалось и так, что на нее лавиной надвигались другие, мрачные чувства. Они подступали к горлу и душили. Тогда Лейла раскрывала свой гардероб, зарывалась лицом в платья и испускала дикий крик. Крик, полный отчаяния. Из самой глубины души. Затем бросалась на кровать и, вздрагивая всем телом, плакала. Плакала беззвучно, как будто даже с наслаждением.

У девушки всегда было одно сокровенное желание — поскорее уединиться в своей комнате. Именно поэтому она старалась не спорить, не возражать, не ссориться. Ведь если она будет строптивой, начнет пререкаться, ей придется часами выслушивать упреки матери или нотации отца. Нет, уж лучше держаться подальше от всего, что не касается ее самой и того мира, в котором она живет…

Разговоры домашних Лейлу мало интересовали. Она старалась не принимать в них участия. Ей ничего не стоило встать во время беседы и отойти в сторону. Ведь все равно ее не слушают. Все свое свободное время девушка посвящала книгам и мечтам.

И все-таки иногда, по настоянию матери, приходилось опускаться на землю. Она должна была, например, принимать гостей и занимать их беседой. Она уже в достаточной степени овладела этим сложным искусством: умела любезно улыбаться, знала, когда можно засмеяться, когда сесть, когда встать, когда нужно покачать головой, когда изобразить на лице удивление, восхищение, показать заинтересованность, какой бы нудной ни была беседа.

Все это оскорбляло ее, вызывало ненависть, раздражение. Не удивительно поэтому, что иногда она допускала непозволительные промахи. Один из таких промахов она совершила во время визита к ним Самии-ханым.

Вечером Лейла по обыкновению сидела в своей комнате и читала. Вошла мать.

— Вставай, — сказала она, — быстренько приведи себя в порядок. Пришла Самия-ханым. Ты должна выйти к ней.

Самия-ханым была богатой родственницей со стороны матери.

— Ни к кому я выходить не хочу, — заупрямилась Лейла.

— Почему?

— Просто так.

— Это что еще за новости?

— Не хочу — и все. Она мне неприятна. Особенно после того, как мы в последний раз побывали у нее в гостях.

А произошло тогда вот что.

Официант обносил гостей шербетом[7]. Первой он предложил матери Лейлы, но, заметив гневный взгляд и нетерпеливое движение Самии-ханым, спохватился и направился к старой Зейнаб-ханым, самой важной гостье. Рука матери так и осталась в воздухе. Лейла до сих пор не могла забыть позора. Но самое обидное было то, что мама восприняла это как должное. Даже не возмутилась.

— Каждый, — сказала она, — должен знать свое место. Не лезь куда не следует — и все будет хорошо.

Услышав эти слова, Лейла с трудом сдержала слезы.

— А чем Зейнаб-ханым лучше тебя? — насмешливо спросила она. — Тем, что богаче нас?

— Да, тем, что она богаче нас, — спокойно ответила мать.

Лейла подняла голову, посмотрела на мать и, вздохнув, стала молча одеваться.

С безучастным видом она сидела и слушала нескончаемую болтовню Самии-ханым, которая рассказывала матери о своем соседе, якобы очень известном певце. Он очень богат, и вилла у него шикарная. А голос! Какой у него голос!.. Но тут, к сожалению, выяснилось, что мать Лейлы никогда не слышала его, поэтому Самия-ханым обратилась за поддержкой к Лейле.

— Правда, Лейла, у него сильный голос? Я не могу слушать его без волнения.

— Да, голос у него сильный, — согласилась Лейла, — только он не поет, а кричит — один за шестерых.

Такой дерзости Самия-ханым не могла стерпеть. Она не привыкла, чтобы ей возражали. Поправив на плечах пелерину, гостья поднялась.

— Ваша дочь, Сания-ханым, слишком бойкая, — сказала она уже в дверях.

Когда они остались одни, мать набросилась на Лейлу.

— Почему ты надерзила Самие-ханым?

— Я не дерзила, я сказала то, что думаю.

— То, что думаю! — передразнила ее мать. — Интересно, что было бы, если бы каждый стал говорить, что взбредет в голову?