И вот о чем это говорит: Петр не просто забрался грабить своего воюющего с коалицией четырех европейских государств соседа, отделенного на данный момент от него Балтийским морем. Сосед не просто вел затяжную изнуряющую войну на три фронта, но и не имел никакой возможности в какие-либо даже самые ближайшие месяцы вообще появиться в Ливонии, так как шведский флот был заблокирован англичанами, а потому и должен был стоять в бездействии. Высадке же десанта в Ливонии к тому же должен был воспрепятствовать участвующий в коалиции воюющих со Швецией европейских держав король польский и саксонский Август.

А потому и распоряжался Петр, находясь во враждебной ему стране со своим жандармским корпусом, столь беззастенчиво и нагло, словно грабитель в мясной лавке, чей хозяин надолго отлучился. Потому и стала она за столь короткий срок после вторжения туда огромной банды петровских «потешных», чье ремесло — рубить головы пленным стрельцам, из цветущей страны «совершенно опустошенной».

Но вот вдруг нежданно нагрянул хозяин, и атаман шайки мародеров первым кинулся улепетывать, что полностью раскрывает нам мотивацию его безпрецедентно трусливого поступка, который так до сих пор никто из историков до конца и не понял (или не захотел понять):

«Из тех соображений, на которые ссылались сам государь и его апологеты, чтобы оправдать это безпримерное дезертирство, ни одно, по-моему, не выдерживает критики. Необходимость свидания с польским королем, желание ускорить движение Репнина — все это жалкие нелепости» [16, с. 311].

Между тем удивляться какой-то особой трусости предводителя шайки мародеров особенно не приходится. Внезапное появление пускай и десятикратно более слабого, но уверенного в своей правоте хозяина обычно очень сильно психологически воздействует на грабителя. Потому уличенный в неблаговидном занятии преступник, бросая все, в страхе улепетывает, побыстрее унося ноги под оглушительные крики: «Ату его! Держи вора!»

Именно по этой причине и бежал Петр, в очередной раз показав свою вопиющую трусость: ««Петр вообще был человек очень сильного воображения, чрезвычайной мнительности и опасливости, переходящей в робость и испуг…» (Розанов, 1905)» [46, с. 207].

А потому шведский монарх в глазах своего ближайшего советника и выглядел полностью противоположно ему:

«Высадка в Ливонии, куда дурная погода помешала привезти часть полков, была безумием даже в глазах безстрашного дипломата. «Можно очень опасаться, что король не останется в живых», — пишет он (2 ноября 1700 г. из Ревеля). Чтобы достигнуть со своими восемью тысячами человек Нарвы, Карл должен был, сделав переход через совершенно пустынную местность, перейти узкую, перерезанную ручьями долину. Если бы она была укреплена, Карлу сразу пришлось бы остановиться. Гордон думал об этом, но Петр не послушал его и только в последнюю минуту послал туда Шереметева… Но Карл, подвигаясь вперед, продолжает вести свою рискованную игру. Солдаты изнемогли; лошади не ели два дня…

Карл проникает в неприятельский лагерь и через полчаса овладевает им»[40] [16, с. 315–316].

И это тем самым лагерем он «овладевает», который защищали с оружием в руках пять русских солдат против одного нападающего шведа! Возможно ли такое?!

Наша история таких позорных поражений ни до Петра, ни после — просто не знает!

Так от чего ж столь изрядный конфуз с нашим в прошлом славным воинством случился?

Да потому, что воинство это, им столь лелеемое, было насильно оторвано от своего православного менталитета:

а) посты в его полицейской банде были строго-настрого запрещены;

б) исконно русские православные хоругви и знамена стали упразднены и заменены безбожным монархом красного цвета знаменами и прочими масонскими символами, что также не могло не сказаться на деморализации совсем в недавнем прошлом русского воинства, превращая его менталитет в «общечеловеческий»;

в) приглашенные украинские священники ввели свои полууниатские, полупротестантские порядочки, что также не могло не сказаться на моральном состоянии в прошлом настоящего русского человека;

г) подмена православных ценностей на «общечеловеческие» превратила самое стойкое в мире воинство в обыкновеннейшую европеизированную банду мародеров, что не могло не стать причиной столь сокрушительнейшего поражения от неприятеля, многократно уступающего числом.

А потому бегство главаря застуканной врасплох банды грабителей столь пагубно отразилось на моральном духе всей этой огромнейшей шайки ушкуйничков, чье удивительнейше трусливое поведение до сих пор так и оставалось почему-то никем не разбираемым. Но именно потому этих русскоязычных бандитов так безнаказанно и топили в реке, что домой нагрянули нежданно самые на тот момент настоящие хозяева:

«Часть русских тонет в Нарве. «Если бы на реке был лед, — сказал Карл насмешливо, — то я не знаю, удалось бы нам убить хоть одного человека»» [16, с. 316].

И вот как все это происходило:

«Пехота бросилась через мост, мост обрушился, и много народа потонуло в Нарве» [125, с. 601].

Потому улизнуть от возвратившегося хозяина в первые же минуты «соприкосновения» с неприятелем петровским карательно-потешным полкам так и не удалось. Пришлось этой сорокатысячной толпе соглашаться на любые самые унизительные условия, выдвигаемые им горсткой шведов, пришедших в свой разрушенный дом. И петровские птенчики архилюбезно:

«…согласились отступить, отдавши шведам артиллерию…» [125, с. 601].

То есть согласились, за ненадобностью, отдать самый теперь весомый вещдок позорнейшей за всю историю России ретирады: бегства, которое даже наследникам Петра, имеющим в своих руках всю полноту средств массовой информации, так и не удалось как-либо заретушировать. Потому читаем даже в возвеличивающих Петра источниках:

«Поражение полное… Честь погибла среди насмешливых кликов Европы, приветствовавшей это поражение без боя, — а монарх бежал!.. Завоевательные планы… мысли о славе и цивилизаторской миссии, — все рушится… Он продолжает бежать. Не преследуют ли его шведы? Он плачет и хочет заключить мир, мир немедленный и купленный какою бы то ни было ценой. Он обращается с жалобными просьбами к Голландским Соединенным провинциям, к Англии…»[41] [16, с. 316].

И абсолютно неважно то совершеннейше пустячное обстоятельство, что Петр своего союзника Августа просто-напросто надул:

«Царь Петр клялся на распятии не идти дальше Ямбурга…» [135, с. 389].

Здесь, следует признать, ложь для Петра была делом обыденным. Точно так же как и Августа, он чуть раньше надул Карла XII:

«21 ноября 1699 г. — Август и …Петр I официально оформили военный союз против Карла XII» [53, с. 21].

А 30 ноября петровская дипломатия внушает развесившему уши «…шведскому посольству, прибывшему специально для этой цели в Москву, что не имеет к скандинавам никаких претензий, и будет свято соблюдать условия последнего мира» [53, с. 21].

Но папой у Петра, судя по всему, сам отец лжи. Потому этой его премилейшей привычке удивляться вовсе не стоит.

Но даже это клятвопреступление выглядит безвинным малозаметным штришком к биографии Петра в сравнении со всеми иными «славными делами», которые он, «не зная брода», натворил уже в завершении своей военной карьеры:

«…венцом полководческого искусства Петра был, конечно, Прутский поход: ничего столь позорного Россия не переживала никогда..

Петр сунулся совершенно не спросясь никакого броду и влип, как кур во щи: великий визирь окружил всю петровскую армию, так что Петру на этот раз, — за отсутствием по тогдашним временам авиации, — даже и бежать было невозможно. И в этой обстановке Петр проявил свою обычную «твердость духа» — плакал, писал завещание, предлагал отдать обратно всю Прибалтику (не Петром завоеванную!) тому же Карлу, выдачи которого еще вчера он ультимативно требовал от султана. Великий визирь не принял всерьез ни Петра, ни его гения, ни его армии, иначе он не рискнул бы выпустить ее за взятку, которою расторопный еврей Шафиров ухитрился смазать и визиря, и его пашей. Любезность победителей дошла до того, что они охраняли путь отступления петровской армии…