- Слушай сюда, Леша… Доктор недавно прописал мне спокойствие для сердца. Надо есть курагу, пить молоко, дышать, ходить и не нервничать. И я таки буду спокоен!… Значит, или ты мне сейчас скажешь, шо случилось, или я немного понервничаю и гепну тебя в морду со всей моей любовью! Можешь свободно выбирать…

Леху словно подбросило на жухлой траве. Он даже икать перестал.

- Гепни, Давид Маркович! Вот это правильно!…

Гоцман придержал его за плечи:

- Леша, ты расскажи толком, шо стряслось? С чего вдруг запил? Не было же никогда… Исчез куда-то…

- Гепни!… - упрямо прорычал Леха, мотая головой. - Сорок восемь ходок за линию фронта! Сорок восемь!… «Знамя», «Звездочка», «Отечественная война»… Да хрен с ними, с орденами! Леха Якименко - предатель!… Это как?!

- Кто так сказал? - удивился Гоцман.

- Так вы же! - затряс головой Якименко. - Допрос устроили: как я стреляю, как я целю!… Какие системы люблю, какие не люблю! И шо с того?

- Так я же всех допрашивал…

- Не по-людски же, Давид Маркович! - не слушая его, хлюпнул носом Леха. - Вы на мене как на вошь… А я в школу младшего комсостава милиции пошел только из-за вас! Шобы с вами рядом быть!…

- Так за шо сейчас?!

Леха поднял на Гоцмана осоловевшие глаза. Слезы висели у него на кончиках усов.

- За шо?!. А ночью?!. Вы даже с дядей Ештой разговаривали… Он - вор, а вы к нему с уважением! А на мене?! А на мене взглянул, как на врага!… С Кречетовым - душевно, а со мной… На фронте последним делились…

- Взглянул - не взглянул, - поморщился Гоцман. - Шо ты как баба?!

Леха схватился за кобуру, попытался ее расстегнуть негнущимися пальцами.

- Шо ты кобур-то мацаешь, - грустно усмехнулся Давид, - там же нет ничего…

Разведчик-Якименко кулаком вытер слезы с лица. Отвернувшись, тихо, но непреклонно, пробурчал:

- Застрелюсь.

- Во, погляди. - Давид сунул ему под нос увесистый кукиш.

Пару минут оба молчали. Наконец Гоцман хлопнул капитана по плечу:

- Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… - Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: - И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?…

Якименко только виновато пожал плечами:

- Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю - там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…

- Какой счет? - напрягся Давид.

- Три-два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?… Я говорю - ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом - Витю Близинского уважаешь?… Ну шо, нормальный ж вратарь…

Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета - два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.

- Ну и какой из них? - весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.

Леха брезгливо приподнял за ствол ТТ:

- Во… Только ж мыть его надо теперь.

- Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, - процедил Давид. - Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?…

- Так точно! - хором ответили Соболь и Якименко.

- Ну вот, - кивнул Давид. - Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…

Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.

- Наш концерт продолжается, - чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. - И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан - борцов с фашистами! «Два сольди»!…

Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.

Зал зааплодировал снова - Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль - нет, определенно бледная!… «Наверное, гримерша перестаралась», - подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.

Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.

Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы - сколько же времени?… Не то десять, не то одиннадцать вечера.

Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.

- Шо с ней? - встревоженным шепотом спросил Гоцман.

Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:

- Слушай, Давид… Ты вообще ел?…

- Нет.

Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся - может, что забыл?… Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:

- Беременна, шо ли?

- Ну… вроде да… - неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. - Сейчас вот ей плохо стало… в театре.

- Так хорошо же.

- Да?… - На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. - Ну, да… наверное. Не разобрался еще…

- Виталик… - раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.

Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.

Нагнувшись, Давид подобрал с пыльной, истрескавшейся от жары земли камушек и, несильно размахнувшись, запустил им в темное окно второго этажа интерната. Через минуту в форточке замаячило заспанное мальчишеское лицо.

- Мишку Карася позови…

- На шо? - сонно пробурчал пацан.

- Твое какое дело?… Скажи, отец ждет.

- А-а, - понимающе промычал пацан и исчез.

Через десять минут отец и сын сидели на лавочке у забора. Мишка был в одних трусах и ежился от ночной свежести.

Гоцман задымил, протянул пачку «Сальве» Мишке:

- Будешь?

- Та не, - с сожалением отвернулся тот от папирос. - Бросаю.

- Шо так?

- С директором забились, шо брошу…

- С чего?

- У тебя, говорит, силы воли нет, - зевая, объяснил Мишка. - А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились - кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.