Ага, вспомнил он с усмешкой, молоко. Арсенин говорил за молоко. Значит, Привоз… А тут, в этой закопченной коробке, делать нечего, Разве что вспоминать. А вспоминать - это значит отдавать нынешнее на съедение прошлому. Такую роскошь он себе позволить не может…

Молоко на Привозе, конечно, было. Продававший его с телеги селянин заставил Давида болезненно скривиться, во-первых, напомнив ему Рому, а во-вторых, попытавшись в нагрузку к молоку всучить литр домашнего красного вина. Дежурный на входе в управление, козырнув, весело поинтересовался, не пивом ли разжился товарищ подполковник для своего отдела, на что Давид ответил особенно хмурым взглядом.

Кабинет, на счастье, был пуст. Гоцман открыл балкон, впуская в комнату жаркий, будто из бани, воздух, достал из сейфа стакан, отмыл его от присохших чаинок. Нетвердой рукой налил молока до краев и с отвращением уставился на него. И чего, интересно, полезного?… Одна радость только, что холодное по такой жаре. Эх, лучше бы ему Арсенин пиво прописал… «Пей молочко, сыночек, оно же полезное для здоровья…» - всплыл в памяти голос матери. Зажмурившись, он взял скользкий ледяной стакан и залпом, как водку, проглотил. Содрогнулся от отвращения. Медля, наплюхал из бидончика второй, опять до краев… И с тоской взглянул на вошедшего в комнату Кречетова:

- Молоко любишь?

- Пей, пей, - рассмеялся майор, - доктор прописал, так не увиливай! После лучшего румынского вина - самое полезное дело!

- Ну шо тебе, трудно? - жалобно поинтересовался Давид.

Кречетов, пошарив в карманах, вынул ключи:

- Арсенин прав, выглядишь ты неважно… Вот тебе ключи, иди ко мне, ляг и выспись…

- У меня дел по гланды, - ворчливо отозвался Гоцман.

- А я говорю, выспись, - настойчиво повторил Кречетов. - Считай, это приказ младшего по званию… - В дверях он обернулся и добавил: - А дежурному я скажу. Если что - тебе позвонят. И вообще, перебирался бы ты ко мне, а?… У меня, правда, Тоня с завтрашнего дня будет жить, но комнат же две. А то куда тебе податься-то?… На стульях тут, что ли, ночевать будешь?…

Давид нерешительно взглянул на него:

- Вообще я ремонт там хочу заделать… А шо? Новые обои, стекла, пол настелить… Рухлядь выкинуть…

- Разумно, - одобрил майор. - Но это ж только на словах быстро делается. Так что моя берлога в полном твоем распоряжении…

- А не стесню?

- Я тебя умоляю!… - с одесским выговором протянул Кречетов. - Все, я побежал. Увидимся…

Хлопнула дверь. И тут же распахнулась снова. На пороге стоял майор Довжик, поддерживая под локоть абсолютно пьяного Леху Якименко.

- Та-а-ак… - протянул Гоцман таким голосом, что, будь Леха трезвый, он сразу понял бы, что дело худо. - Пьян?

- Так точно, - со вздохом отозвался Довжик. Минуту Гоцман раздумывал, как поступить. Потом неожиданно взял со стола стакан молока, подошел к Якименко и рукой вздернул вверх его упавшую на грудь голову:

- Пей!…

Глава пятая

Кречетов шел быстрым шагом, почти бежал. На секунду задержался у торговки цветами, раскинувшей свой красочный товар на углу улицы Ленина, выбрал большой букет белых роз, кинул продавщице синюю купюру и, взглянув на часы, уже в самом деле бегом бросился к подъезду оперного театра.

Продавщица закричала что-то вслед, размахивая зажатой в кулаке сдачей. Майор обернулся на бегу, беспечно махнув рукой.

Племянник Штехеля едва успел отскочить в ближайшую подворотню…

- …Ну шо, получшало? - осведомился наконец Гоцман, с ненавистью глядя на сидевшего перед ним понурого Якименко. - Разговаривать-то будем, герой - портки с дырой?… Не слышу!…

Леха с трудом попытался закинуть ногу за ногу и с независимым видом откинуться на спинку стула. После недолгих попыток это ему удалось.

- Нет.

- Ладно, - обреченно вздохнул Давид, махнув рукой. - Сдай оружие и иди.

- Не сдам, - заплетающимся языком выговорил Якименко.

- Я сказал, оружие на стол!!! - заорал Гоцман так, что задребезжали стекла.

Но Леха недаром служил в разведроте. Крика он не боялся, тем более в своем нынешнем состоянии.

- А почему вы со мной так разговариваете, товарищ подполковник? - с трудом процедил он, раскачиваясь на стуле.

- Нет у него оружия, - тихо вставил сидевший в углу Довжик.

- Как это нет? - оторопел Гоцман.

- Нету, - тихо произнес Якименко. - Потерял.

- Где потерял?!

- Не помню…

Леха опустил тяжелую голову на руки, не обращая внимания на ошеломленного начальника.

- Ты шо, больной?! - взвился после паузы Гоцман. - Головой ударился?! Вспоминай!… Где его нашли? - повернулся он к Довжику.

- В парке Шевченко, за туалетом…

Гоцман подскочил к балкону, махнул рукой Ваське Соболю, загоравшему на солнцепеке во дворе:

- Васек, отставить курорт, заводи транспорт! Бикицер!…

Городской парк культуры и отдыха имени Шевченко каждому одесситу был дорог по-своему. Кого-то прежде всего впечатляла выставка трофейной военной техники, открывшаяся вскоре после освобождения Одессы, кто-то вспоминал те славные довоенные времена, когда парк носил имя Косиора и с парашютной вышки прыгали бодрые девушки в белых трусиках. Нашелся бы обязательно и восьмидесятилетний ветеран, помнивший посещение Одессы императором Александром II Освободителем, который, собственно, и заложил этот парк в 1875 году. Памятник самодержцу - массивная лабрадоровая колонна с белым мраморным профилем царя - давным-давно исчез неведомо куда, как кануло в Лету и прежнее название парка - Александровский.

А вот Гоцману парк имени Шевченко помнился октябрьским днем десятилетней давности. Тогда, в тридцать шестом, стоял он в оцеплении возле стадиона, вместе со своими сослуживцами сдерживая напор сорока тысяч болельщиков, съехавшихся со всей Украины посмотреть на игру одесской команды с турками… Комментировал тот матч сам Синявский, радиотрансляция шла на весь СССР и на Турцию. Игры Давид не видел, зато слышал мощный рев, доносившийся со стадиона. И только потом узнал, что турки были наголову разгромлены одесситами…

Да много чего тут было. Возле стадиона летом тридцать седьмого брал Гоцман Сашку Раешника, который убил на глазах у двух случайных свидетельниц первокурсницу Аду Красицкую.

Свидетельницы - семидесятилетние старушки - дали довольно точный словесный портрет преступника, и весь личный состав милиции был поднят на ноги. Через день Давид увидел Раешника - по описанию это был он - в очереди за газировкой. Убийца стоял, подбрасывая на ладони двадцатикопеечную монету, сытый, лоснящийся, наглый, и небрежно посматривал на беспечно болтающих о чем-то девчонок, стоявших в очереди перед ним. На пальце у него блестело золотое колечко, которое Раешник снял с руки убитой студентки.

Раешник зацепил Давида медленным, ленивым взглядом и мгновенно все понял. Но Гоцман не дал ему выхватить из кармана клешей нож, не дал заслониться, словно живым щитом, одной из девчонок, стоявших за газировкой… Испуганный писк девчонок и запомнился. А глаза Раешника, валявшегося на газоне, были бессмысленными, как у снулой рыбы. Золотые часы с гравировкой, которые Гоцман получил за его задержание, исправно отсчитывали время до осени сорок первого, пока не разбило их осколком бомбы с немецкого пикировщика…

Словом, памятных и приятных местечек в парке имени Шевченко было более чем достаточно. Общественный туалет к ним явно не относился, и тем не менее Якименко и Гоцман расположились неподалеку от него, на замызганном яблочными огрызками и шелухой подсолнухов чахлом газончике. Леха лежал, закинув безвольные руки за голову и изредка громко с независимым видом икал. Гоцман нетерпеливо кусал травинку, поглядывая на распахнутую дверь сортира.

Неожиданно оттуда высунулась вихрастая голова Васьки Соболя:

- Вы на каком очке сидели, товарищ капитан?…

- На разных, - безразлично отозвался Якименко. Васька, озадаченно хмыкнув, скрылся снова. Гоцман, еле сдерживаясь, повернулся к Лехе: