Сноха вынесла ему рубашку и, пока тот надевал ее, опустилась сзади на корточки, стала причесывать его гребенкой и вдобавок ладошкой прихорашивала волосы.
«Боже, мой, что делают. Люди увидят — как не посмеяться таким нежностям телячьим, — взмолилась про себя Поля, — нисколь серьезности нету у обоих. Всю материну науку враз забыла в своих забавах. Нет чтобы бегом хлопотать по хозяйству, она раскорячилась, коленки-то, спросонья стыда не чует, оголила, исподница видна. Что мне только с ними делать? Ничего не хотят в голову брать!»
И крикнула снохе:
— Брось, дочка, ухаживать за ним, за кобелем! Его палкой гладить надо!
— Ай, мама, пусть Вова красивый будет, — еще больше просияла сноха, не замечая Полиной сердитости.
И сын тоже усмехнулся, довольный вниманием к себе. Но тут он вспомнил материны слова про Козанчиху, изломил темные, четкие, волосок к волоску, брови, сказал, ни на кого не глядя, с молодой еще, но уже поучительной строгостью:
— А ты, мать, другой раз Козанчихе скажи: пусть она над собой посмеется! Вот так вот! Над со-бой! — он поднял вверх палец.
Сноха рассмеялась, аж голову запрокинула. В щелках так и заиграли веселостью жгучие глаза, да зубы ровненькие, белые открылись. Поддержала она своего мужа.
«Чистые дитяти оба — неразумные. От Фимы своей далеко не ушли. А жизнь-то какая катится, будто колесо чугунное, тяжкое. Высокое до небушки. Раздавит их, козявок несмышленых, только мокрота и останется», — размышляла в оторопи Поля, не зная, что делать со своими детьми. Не было больше никакой силы совладать с ними. От всего серьезного отделываются шутками да хаханьками. Но она все-таки взяла себя в руки и набросилась на сына с бранью:
— Сам скажи этой тигре, если такой бойкий! Ишь, лоб-то зачесал и умничаешь! Хватит форсить да выкобениваться. Мужик ты иль не мужик, ведь у тебя семья уже! А ты, белоручка чертов, хозяйской работы боишься. Двор загваздал — зайти срамно. Скотина у тебя со двора бежит. Как же ты дальше жить собираешься? Эх, ты…
Поля взяла вилы и, направляясь к калитке, вдруг остановилась возле Вовки, пригрозила еще раз:
— Мне чтоб нынче штакетник прибил на забор! А то я те… — она потянулась к нему рукой. — Живо ухи оборву!
Вовка вертел головой, уклонялся, сноха, смеясь, ловила ее руку. И только внучка была на Полиной стороне. Подошла к отцу и принялась хлопать его по колену.
— Больней лупи его, Фимочка, золотая моя! Заступница бабушкина!
«Совсем сгубился Вовка, — уносила от детей свои невеселые мысли Поля. — Сколько его честила, сколько кляла, счет потерян. Как придет с работы, музыку с телевизором включит и сидят с женой на диване в грохоте. Начнет ему Поля втолковывать: это — надо сделать, другое, пятое-десятое — надо… Язык устанет все перечислять, а он глаза вылупит, янтари свои ясные, и слушает без всякого внимания, вроде с насмешкой. Потом молчком отвернется к магнитофону, будто мать по-китайски говорила, и ничего он не понял. С женой-то вы друг друга шибко понимаете. Сговорились, довели дом до тоскливой цыганской пустоты. Ветер во дворе не задержится. Сам ничего не делает и жену возле себя избаловал. А ведь с малых лет до восьмого класса золотой парень рос. Ласковый к матери, во всем помогал. Бывало, и не под силу, кряхтит, а делает. Кизяков для печи принесет, скотину напоит и корм даст. Потом возьмется мерзлый, непослушный вилам навоз выкидывать со двора. И совсем ни с того ни с сего переменился, Поля и не заметила когда. «Не хочу учиться!» — «Почему?» Молчит. «Ты матери-то скажешь иль нет?» — «В школе одно говорят, а в колхозе все по-другому делается». Что ж, Козанчихи да Козанки воздух насмерть поотравили. Не только дети, взрослые-то, жизнью мятые-перемятые, в отраве такой, как рыбы на сухом берегу, рты открывают и задыхаются. А у тебя, сын мой, кишка тонка передюжить в этой морилке. Только кобызишься, матери грубишь: «Чё мне за ум браться?.. Пусть Нюська… над собой посмеется!» Вздумал Нюське грозить. Она тебя сглотнет, как удав кролика, мокрота ты сопливая. Нет, сын, за ум-то берись, хозяйствуй, делай, как мать велит. Покажи себя мужиком, чтоб люди уважали вас. И жена тогда не будет возле тебя куклой глазастой. А то лишь знает на диване с мужем сидеть, головой ему об плечо тереться. У дивана-то скоро пружины из обшивки выскочат. Давно ли мать купила вам его…»
Все же сегодня Поля уходила от них слегка удовлетворенной. Ловко она сделала: отругала только сына, сноху совсем не задела. Но дала и ей кое-что понять.
У изгороди нового, белокаменного правления уже стояли с вилами Дуня Рубчиха и Алена Тараторка. По другую сторону от входа, тоже у штакетника, собрались в кучку молодые бабы. Поля направилась к своим ровесницам.
— Здорово были, ударницы! — приветствовала она их, ставя вилы у ног.
— Здравствуй, подруга, чуть не опоздала ты! Автобус будет через час, — шумно встретила ее Алена, одна из тех веселых и бойких женщин, какие не переводятся в селах, неувядающе краснощекая и любопытная до всего. Ловким, незаметным движением поправив под платком седые волосы, она громко рассмеялась, выказывая выкрошившиеся, как обугленные пеньки, зубы.
— Это почему через час?
— Бензину нет. Заправка только уехала в район…
— Он вчера до пяти налаживался. Потом говорит: все, не поеду, рабочий день кончился, — проговорила тихая, невзрачная, с припухшими красными веками Рубчиха.
— У-у, что ты захотела! Поедут, жди! — взвилась Алена. — Они теперь не как мы, бывал, темные, с зари до зари за палочкю устебывали! Ты пенсию-то двадцать рублей получаешь, а теперь уходят — по сотне отхватывают!
— Темные-т, может, не темные, — возразила Рубчиха, — совестливые были. Как уйдешь, если работа не кончена. Бригадиру-то на другой день боялись в глаза глянуть, чуть что.
На утрамбованном перед оградой пятачке остановились одна за другой, выстроившись в ряд, хищновато-красивые «Жигули». Из них неспешно, поочередно захлопывая дверцы, вышли весовщик Бадьин, ветеринар Шульга, Самоха-кладовщик. Присели на корточки возле машин, образовывая свой кружок. К ним присоединились еще кое-кто из мужчин. Беззаботно дымили папиросками, разговаривая о чем-то несерьезном, иногда хохоча над очередной байкой.
Совсем шумно становилось у правления. Люди прибывали. Тут были и совсем немощные старики и старухи, через день навещающие районную больницу. Тоже ждали автобуса. Дочь Козанка, Любовь Николаевна, собралась со своими десятиклассниками из вечерней школы ехать на экзамен в Киселевку.
Подруливали колесные тракторы с прицепными тележками, им навстречу выбегали механики, бригадиры и, размахивая руками, давали указания очередному трактористу. Тот молча выслушивал их сбивчивые разъяснения и, развернувшись, пылил в указанном направлении.
— Подрядчики, поди, давно косят, — заметила Дуня Рубчиха. — А мы еще тут торчим.
— Стрянулась! А то нет?! Ты поглядела бы, какие они стали — вроде их на свет занова народили! Как-то Мишка Зуек спешит по селу, штаны на ходу поддергивает. Погоди, говорю, Миша, окоротись! Разогнался, вроде тебе стручком пятки натерли. «Некогда, тетка Алена!» — «Что так?» — «Да вот… — Алена, представляя Мишку, смешно затопталась на месте, на своей юбке показывая руками, как тот поддергивал пояс брюк. — Вот, тетка Алена, дернуло меня записаться в это звено — корм заготавливать. Да еще договор скрепили, по закорючке поставили на нем. Теперь боимся: что если не получится? В трубу пролетим? А тут, враг его возьми, полотно сломалось, бегу в мастерскую клепать!» — «Жалкий ты мой, — говорю, — как вас петух-то жареный долбанул, прямо до болятки! А то хоть по выбитой земле заставят косить — даже рады. Легче, да и горючего экономия. Колхозная касса, кормилица ваша, все равно за гектар платила».
— Набаловали — дальше некуда, — подтвердила Рубчиха.
— Погоди, они посмотрят, как другие не торопятся работать, да и бросят этот подряд, — проговорила Поля и кивнула на председателеву «Ниву» и «газик» агронома. — Вон транспорт-то стоит, давно бы всех перевезли.