— Мама, а кушать? — удержала привыкшая к ней за день сноха.

— Потом, дочка, корову подою, приду.

На другое утро она задержалась дома: все-таки дел набралось много. Полила помидоры с огурцами: какие бы дожди ни шли, а ветром за неделю высушило землю, коркой взялась. Собрала клубнику — опять туда, своим отнести. Подумала: когда у самих-то все будет, земля ведь одинаковая? И все же сегодня Поля проснулась — в груди не так давили эти проклятые глудки. А теперь и вовсе рассосались. Зорька не приходила, не проспала сноха. Забыла ей сказать вчера, чтобы по холодку лук с морковкой прополола, тоже в бурьяне все, как в лесу. Может, сама догадается. Нюська Козанчиха что-то не выглядывает, тихо во дворе. А то бы Поля ей за вчерашнее все вылепила. За загородкой окликнула Тараторка:

— Подруга, здорова ли?

— А то как же, здорова, айда, заходи!

— Я тебе сказать: Самоха-кладовщик поросят продает, будешь брать?

— Надо бы. И себе, и молодым своим, — опять хоть словом поддержала она своих детей.

— Тогда торопись, не достанется.

Сбегала к Самохе на самый конец села. По пути всерьез решила взять двух поросят. Все-таки успела, последних забрала. Одного пустила к себе в закуток, второго понесла к сыну. Только у них пусто было в доме.

— Что ты будешь делать? Опять шаром покати! Провалиться бы от такой семьи! — огорчилась она. Глянула на солнце: — Десять либ уже? Куда умыкнула?

Подобрала во дворе две доски, отгородила в сарае угол для поросенка. Притрусила ему пол соломой и еще в сторонке сложила небольшой кучкой. Ночью, вдруг станет холодно, зароется в нее.

Сноху она нашла у Вовки возле мастерских. Вовка под комбайном лежит, железками позвякивает, она ему ключи подает. Серафимка тут же на разостланной пеленке на припеке играет. Поля, хоть и была не в духе, все же стерпела, не накричала на сноху.

— Вот они где! Чё ж ты, дочка, дома-то все бросила? — только и спросила.

— Я Вове завтрак приносила.

— Иль утром не ел?

— Мы, мать, немного проспали, — отозвался Вовка.

— И Зорьку не подоила? — встревожилась Поля.

— Подоила и в стадо выгнала. Это уже потом задремала.

— Вот те раз, — не скрыла своего недовольства Поля.

Вовка все гремел ключами, а потом огрызнулся из-под комбайна:

— Опять не по-твоему? Что ты все ходишь, что тебе надо?

— Ниче мне не надо. У меня все есть.

— Вот и хорошо, — пробурчал Вовка.

— А я хочу, чтобы и у вас было, — Поля присела возле внучки, перенесла ее к себе на колени. — Поросенка вам взяла, принесла, а дома никого нет.

— Поросе-е-енка? — удивился Вовка и захохотал. — С тобой, мать, скучно не будет! Вот дает!

Сноха помалкивает. Учила, учила ее вчера, чтобы мужа в руки брала — толку нет. И не возьмешь ты его, если сама утром спишь, завтрак не успела сготовить.

— Да, сыночек. Я вам все даю, пока в силах еще, — ответила она. — Это вы не думаете, а я все просчитала. Осенью баранчика зарежете, до Нового года с мясом протянете. К тому времени этот поросенок пудов шесть наберет — вот вам опять мясо.

— Мясо в колхозе выписать можно.

— Шиш тебе… У колхоза все подчистую государство метет. Он сам у населения закупает.

Сноха свой молчаливый заговор с мужем поддерживает, угнулась, травинки рукой срывает.

— Айда, дочка, собирайся домой, — настаивала на своем Поля.

— Никуда она не пойдет! — приказал из-под комбайна Вовка.

— Это почему?

— Мне сейчас тут поддерживать надо, прокручивается, зараза!

— Чё ж она с тобой ребенка морить на жаре будет?

— Ребенка, если хочешь, забирай и иди!

Поля совсем рассерчала. Не о чем с ними толковать. Взяла внучку на руки и ушла.

— Черти бы вас забрали. Никак не расстанутся. Если бы ты, сношенька, в мою дудку дула, мы его б живо обратали. А ты в его норовишь дуть, ему подыгрываешь, хоть и молчишь, — ворчала она по дороге. И, поцеловав внучку, заговорила с ней: — Вот кто у меня умница-то. Ну их, скажи, Фима, подальше папку с мамкой.

— Фи-ма, — в растяжку, тоненько повторяла внучка.

— Фима моя золотко, сейчас мы с тобой попьем, потом баба кашки Фиме сварит, спать уложит. А папка с мамкой измучили Фиму на жаре.

Все это, конечно, Поля сделала: и накормила внучку, и спать уложила. Обоим поросятам молока дала. Подступило время Зорьку доить, а снохи все не было. Пришлось идти самой. И со стойла вернулась, ее все еще не было. Поля обиделась, не пошла больше к мастерским. Пусть как хотят, так делают. Но все же взялась полоть грядки. Земля не виновата, что ее так запустили, кричит и просит ухода. Поневоле берет жалость к ней. Прополола Поля и грядки. Потом наносила из колонки воду, полила их. Напротив через улицу закладывали новый дом, Поля попросила у строителей несколько ведер песка, сделала площадку у крыльца и дорожку до калитки, чтобы в дождь не тащилась в дом грязь.

Серафимка уже успела проснуться, они перебили мух во всех комнатах. Затем вместе сходили домой к Поле, а сноха все не приходила. Пришлось самой варить для них ужин. Обедать-то, может, в столовую ходили, там рядом она, а ужином в столовой не кормят…

Наконец от мастерских потянулись рабочие, пришли и сын со снохой. У снохи лицо и платье запачканы мазутом. «Что делает, — подумала Поля, — хоть бы деньги платили, а то за просто так платье угваздала». Но она не стала разговаривать с ними, не шла на поклон.

Вовка заставил жену мыться под душем, и она взвизгивала там от холодной воды, а он стоял во дворе, подбадривал:

— Привыкай, казак, атаманом будешь!

Бегали по двору, смеялись, кричали, но спасибо матери никто не сказал, что она им тут порядок навела. Вроде и не увидели.

Налила ужинать (борщ с солониной сварила, опять же своего мяса принесла, у них откуда). И сама села, Серафимку на колени взяла, кормит ее, с ней разговаривает. К ним на поклон не идет. А они и не больно нуждаются, друг к дружке склоняются, меж собой говорят и смеются. Какие беззаботные — трава не расти. К поросенку ни он, ни она даже и не заглянули. Борщ хлебают, хоть бы спросили: «Мам, откуда это у нас мясо?» Уж спасибо вашего не надо, не дождешься. Поля чувствует, как у нее от обиды закипает, жжет внутри, того и гляди заплачет. Веки сильнее наплыли на глаза, моргать неловко, и кожа на лице одрябла, тоже, чувствует она, висит тряпками. Вовка то вскинет на нее свои янтари, светлые, прозрачные, поглядит с веселой усмешечкой, то опять с женой заговорит. А о чем — из гордости Поля даже не прислушивается. Давай, говорит она в мыслях сыну, усмехайся своими лупастыми, что мать до слез доводишь.

После ужина Вовка обычно свою музыку заводил, садился читать под нее. На этот раз прошел на лавочку крыльца. Сноха посуду быстро помыла, пошвыряла и, как хвост, — за ним… Что ж, мамка все за вас поделала, вам только ножки свесить осталось. Солнце вон еще где, а в доме ничто рук не просит.

На крыльце послышался смех и негромкий говор. Поля еще раз посуду перетерла, последнюю чашку начищала дольше всех. «Че я ее тру, на кой она мне сдалась, так совсем чистая-пречистая…» Но руки продолжали тереть тряпкой, окунутой в соду, блестящую, как зеркало, эмаль.

Вовка прервал смех, позвал:

— Идем, мать, посидим…

«Гляди-ка, приветливый с чего-то стал, иль дошло, что родную мать за добро, какое для них делаю, обидел».

Поля долго не задержалась, взяла внучку на руки, села напротив, на другую скамеечку. Подождала, когда они заговорят, пусть хоть не прощения попросят, а в голосе вина почувствуется. Но Вовка все веселится, поглядывает на нее. Губы трубкой в усмешечке складывает. («Господи, вроде и не говорил матери обидного!»)

— Все, мать, комбайн сегодня опробовал, как часы идет, — заговорил, наконец, Вовка и расплылся в улыбке. — Завтра выезжаю рожь на сено косить.

— С богом, — только и сказала Поля.

Все же после его слов жгучая кипень в груди, вроде огонь убавили, стала заметно утихать.