рожден на станции Зима,

я русский, но не только русский

и моя матерь — вся земля.

И как за таинством, за танцем

следя у ганского села,

я прирожденным африканцем

сегодня чувствую себя.

Я африканец. Я лиловый.

Я цвета ночи и зари.

Я апельсинный и лимонный.

Я черный, светлый изнутри.

Я жил, не думая про деньги,

среди зверей и птиц я рос

и жизнь веками пил по-детски,

как запрокинутый кокос.

И дым костров беспечно вился

в дурманных зарослях лесных...

Но в руки мне воткнули виски.

Потом сковали цепью их.

Как звезды Африки горели

прощально с болью и тоской,

когда везли меня галеры

пустыней синею морской!

Я кровью собственною мылся.

О стран и рынков карусель!

И Дувр мне грубо щупал мышцы,

и в зубы мне смотрел Марсель.

Меня плантаторы хлестали,

чтоб уничтожить дух и мысль,

и били тонкими хлыстами

меня хорошенькие мисс.

Все кровь моя — какао, кофе,

дворцы, мосты, ряды стропил.

Руду алмазную я в копях

в убогом рубище рубил.

Я помню это, помню это!

Всю мою память боль прожгла.

Но шлема пробкового эра

теперь для Африки прошла!

От крови Африки распухших —

коленом я прошу домой.

Знамена молодых республик

как будто крылья за спиной!

Еще маячат всюду янки

и манго лондонцы едят,

но депутаты-ганаянки

уже в парламенте сидят.

Я строю дельно и толково,

веду бульдозеры с зари,

читаю Шоу и Толстого,

Эйнштейна, Бора и Кюри.

Взрывая, сея и корчуя,

я набираю высоту.

Всех, кто не верит, проучу я!

Всех, кто мешает, я смету,

100

чтобы жила ты, слез не зная,

не унижаясь, не моля,

о моя Африка родная,

о мама черная моя!

1960

Спутник в джунглях

Мы подарили

спутника модель

вождю деревни маленькой —

Виннеба.

Затихла танца пестрая метель.

Модель в руках вождя

чуть-чуть звенела.

И «Широка страна моя родная»

добро неизъяснимо и светло,

людей,

дома

и джунгли осеняя,

над слушающей Африкой текла.

Вождь был в венке старинном золотом

на голове коричневой чугунной.

О чем он думал?

Может быть, о том,

что устарел он,

а венок —

к чему он?

Тогда он спутник сыну отдал бережно,

курчавому мальчишке лет пяти,

а сам пошел один песчаным берегом,

не разрешая близким с ним идти.

И под луной,

оранжевой, как манго,

весь —

к таинствам возвышенным порыь,

глядел на спутник

африканец маленький,

кофейные глазенышки раскрыв.

Вождь шел один

и растворялся смутно,

в века невозвратимо уходя,

и тонко пел

над Африкою

спутник

в руках у сына старого вождя...

Гана, 1960

Саванна и тайга

Саванна, я тайга.

Я, как и ты, бескрайна.

Я тайна для тебя,

и для меня ты тайна.

Но я пришла к тебе

не холодом, не вьюгой.

Хочу в твоей борьбе,

саванна, быть подругой.

Ты вся от маеты,

от горьких слез туманна.

Укрыла стольких ты,

как саваном, саванна.

Хотят сыны твои

тебе свободы вечной.

Я к ним полна любви,

как сосны, бесконечной.

И в жаркий час борьбы,

идя за ними следом,

я освежу их лбы

прохладным русским снегом.

Мы сестры — ты и я,

и это безобманно.

Вот ветвь тебе моя.

Давай дружить, саванна!

i960

Мы в Атлантическое купаемся,

таком соленом и хмельном!

В песке усидчиво копаемся —

мы ищем раковины в нем,

А рядом черные детинушки —

громады — любо посмотреть! —

ну что-то вроде их «Дубинушки»

поют, таща враскачку сеть.

Поют и тянут так талантливо!

Но пальцы им уже свело.

«А ну поможем-ка, товарищи!

А то ребятам тяжело...»

И вот с ухватками рыбацкими,

имея про запас часок,

мы рядом с этими ребятами

за сеть садимся на песок.

Мы в этом как-никак ученые.

И вот в усилии рывка

слилась с рукой могучей черною

в веснушках русская рука.

Они ритмично нагибаются

и тянут сети — будь здоров!

Они зубами улыбаются,

и так светло от их зубов.

Улыбки светятся, не гасятся,

и мы в кокосовом краю

поем «Дубинушку» их ганскую,

как будто волжскую свою.

Мы исполнители и авторы.

Роняя крупный пот в песок,

Россия тянет вместе с Африкой

и получается — дай бог!

Гана, 1960

Изваяния в джунглях

Вся изваяна из ночи и молчанья,

лиловато отливая и лоснясь,

отчужденными пустынными очами

смотрит каменная женщина на нас.

Наш приход не очень, видно, ей угоден,

мы встревожили священное жилье.

И подавленно и робко мы уходим

и боимся оглянуться на нее.

Но с плечами ослепительно нагими,

в наготе своей так девственно чиста,

к нам идет навстречу черная богиня,

величавей и прекраснее, чем та.

Я не знаю, говорить с ней по-каковски.

С языком богинь я как-то незнаком.

Ее груди тяжелы, как два кокоса,

что наполнены прохладным молоком.

Ее зубы словно струйка каучука,

что белеет на коричневой коре,

а на шее, чуть подрагивая чутко,

из клыков блестящих светится колье.